Сергей Слесарев
КОРЯВОЕ БОЛОТО
Никто уже и не припомнит, почему болото Корявым прозвали – Корявое да Корявое. Говорят, если с высокой сосны на него посмотреть, оно похоже на чью-то скрюченную фигуру. Правда, никто никогда на сосны не залазил и не проверял это, да и на болото особо не заглядывали; даже за клюквой и то не ходили, несмотря что такой ягоды отродясь нигде не видывали – сочная, крупная, ягодка к ягодке – отборная. И охотники старались его обходить, и грибники за версту огибали да и путники к большому селу крюк делали, хотя через Корявое раза в два-три короче. Оно и болото-то небольшое, чего бы не перейти? С кочки на кочку - и оглянуться не успеешь, как на твердой земле стоишь, а все боязно. Даже на Гнилую Топь и то захаживали – а ведь там, говорят, на самом дне нечистый живет, так и норовит за ногу цапнуть и к себе утянуть. Даже старались о Корявом болоте не поминать лишний раз в разговоре, а если и придется заговорить о нем, так непременно перекрестятся трижды и побыстрее разговор на урожай переведут.
Зато наш новый учитель Петр Митрофанович был любитель о Корявом разговор завести. Прислали его по распределению из района заместо умерший Клавдии Васильевны. Дом школьный ее сын с женой и детишками занимал, так что решено было Петра к кому-нибудь на постой поселить. Уже и сход на вечер назначили, а тут Агафья Никифоровна, что возле леса жила, и говорит:
- Пущай у меня живет. Я одна, дети редко из города приезжают, а тут все душа живая рядом. Хоть словечком будет с кем перекинуться.
Так и поселился учитель у Никифоровны. Дом большой – пятистенок, место и десятерым хватит. Раньше в нем семья крепкая жила, хозяйственная. Это теперь одна Никифоровна осталось: детей жизнь по разным городам-селам раскидала, а муж с первой войны не вернулся. Поговаривали, будто бы видели как он со станции шел домой, не терпелось ему с милой Агафьей повидаться – свернул с дороги, через Корявое отправился и сгинул. Только не вериться: мужик он был толковый, обстоятельный, да и про болото кому не знать лучше его – в лесу полжизни провел, каждую кочку, каждый пенек знал. Словом, так или нет дело было, осталась Никифоровна одна, и сватались к ней, а она все верность своему покойному мужу хранила.
– Детям пусть и ласковый, а все чужой отчим будет, - отвечала на попреки соседок, что детей без отца растит.
Так и коротала свой век: с утра до вечера в колхозе работала, а как выдастся свободная минутка - в Храм бежала помолиться. Много она батюшке Аннипадисту помогала: где полы в Храме помоет, где свечки из воска покрутит. И так до самого последнего дня, когда священника с семьей увезли чекисты, храм взорвали, а на его месте пруд сделали, чтобы совхоз рыбу водил. Не пошло это на пользу – вскоре пруд забросили. Стоит теперь на том месте не то болотце, не то лужа. Говорят на престольный праздник, на Троицу, ровно в полночь вода в нем вдруг чистая-чистая как родник становиться и кто успеет в ней искупаться – на весь год от всех напастей защищен будет. Да вот незадача, никто из местных так и не смог окунутся в пруду: кто не придет в полночь на Троицу, того такой сон необоримый одолевает, что до самого утра на бережку и проспит, а наутро ничего и не помнит, как здесь оказался и зачем пришел.
- А отчего же так? – спросил учитель Агафью Никифоровну.
- Да кто ж знает, батюшка? Говорят, Дух Святой усыпляет тех, кто без должного смирения, только ради чуда к пруду подходит. А чистому человеку – благодатная водичка завсегда открыта.
- Ой, не обижайся, Никифоровна, чудаки вы все тут, - усмехался Петр Митрофанович, - какой Дух Святой! Намаетесь с утра до ночи, вот вас и сморит на свежем воздухе. А вы смирение… благодатная водичка… смех!
А-а! – махнула рукой старушка, перекрестилась и ушла в огород морковку полоть. Знала, что не любит ее квартирант о Боге говорить. Молилась за него Божьей Матери: "Молод он еще, вразуми его, Матушка!" да иногда о Вере с ним заговаривала. Он большей частью либо отмалчивался, либо мягко отвечал, что все это суеверия и пережитки прошлого, современному человеку надо больше о настоящем думать, строить для своих детей изобильный мир. Но жили вместе дружно, никогда из-за этого не сорились. Петра хоть и раздражало, что старушка молится утром и вечером, а старался себя в руках держать – все-таки гость да и по возрасту не то что в сыновья, во внуки годится; выходил на улицу, когда Никифоровна молитвы творила.
К слову сказать, он всем местным по сердцу пришелся – с детьми ласков, со старшими обходителен, не заносчив, не буянист, не любопытен. С утра до вечера в школе с ребятами возится, в походы с ними в лес ходит, или тетрадки проверяет; а по вечерам книжки читает. Нередко порывался помочь в огороде Агафье Никифоровне, да она обижалась сильно, что старой-немощной считает; только иногда попросит дров поколоть или за водой сходить. Иногда по избам ходил, старые песни, частушки да сказки для музея школьного записывал, но никогда ничего лишнего не выспрашивал, ничьей жизнью дальше положенного по учительству не интересовался.
Так и было, пока однажды в школе двое мальцов не поссорились друг с другом. И поспорили-то из-за пустяка: кто на яблоне сидит - ворона или грач? Только дело до драки у них дошло, еле разняли.
- А вот отцов позову в школу – всыпят они вам как следует! – рассердился Петр.
- Нету у него отца – его Корявое болото сожрало! Он с отчимом живет! – возразил ушастый Митька.
- Не сожрало! Не сожрало! – закричал другой парнишка и вновь кинулся с кулаками на обидчика.
Вот с тех пор и запало Корявое болото на ум учителю. Стал он Агафью Никифоровну о нем расспрашивать, а она только отнекивается, все какие-то дела находит; да видит, Петр совсем себе места не находит, перекрестилась, села за стол, мнет в руках фартук.
- Болото это проклятущее! Чтоб ему провалиться! Проклятое место, сынок! Люди в нем гибнут!
- Так, Агафья Никифоровна, на то оно и болото! Сами виноваты – рот разинут, небось, и топают напролом, - усмехается учитель.
А старушка словно и не слышит его, свое продолжает:
- У Васьки-то, который с Митькой Касьяновым подрался, отец большой охотник был. Никто лучше его троп лесных не знал, даже мой покойный Демьян, Царство ему Небесное, уж на что лес как свои пять пальцев знал, а, пожалуй, ему уступил бы в этом деле. Никогда Прокофий с охоты без богатой добычи не возвращался: и пушного-то зверя завсегда собьет и тетеревов справных, жирных подстрелит. Поговаривали, что он с самим Лешим договор заключил. Уж не знаю правда это или нет. Только вот собирала я однажды грибы в лесу: смотрю, идет Прокофий в сторону Корявого, за спиной в сумке что-то болтается – никак птицу подстрелил какую… А потом из леса ворочалась, он опять на дороге попался; идет пустой, мрачный, даже не поздоровался.
Тут как в избе что-то загремит – испугалась старушка, соскочила, креститься.
- Свят, свят, свят! Вот помянули-то нечистого на ночь!
- Да успокойтесь, Агафья Никифоровна, кот вон это с печки упал! – рассмеялся учитель и показал на усатую мордочку, растерянно выглядывающую из-за печки.
- У, окаянный! Перепугал старую до полусмерти! – махнула на кота полотенцем Никифоровна.
- А что дальше-то было?
- Дальше-то? А ничего не было, ушел просто однажды в лес Прокофий и не вернулся. Искали его, и в Екимовку ходили, и из района приезжали на поиски, а все впустую. Потом возле Корявого ружье его нашли. Утащили, значит, его к себе.
- Кто утащил-то? Неужто ***? – рассмеялся Петр.
- Господи, сохрани! – прошептала Агафья, - Не черти – болотник утащил! Вот кто! Капище там древнее. Говорят раньше болотному царю жертвы богатые приносили, а как во Христа уверовали, забросили. Вот болотник и ярится теперь, человеку мстит! Сам себе жертву приносит!
- Ну, это же все сказки! Дикие суеверия! – махнул рукой учитель, - Прокофий ваш небось разузнал, что в районе перекупщики древностей завелись, решил полазить на капище, приискать что-нибудь и утонул по неосторожности. А вы все то черти, то болотный царь, средневе…
- Ой! – вскрикнула старушка, - Он! Никак он, покойничек!
Побелела, молитву зашептала. Глянул Петр в окно – маячит за стеклом что-то темное большое, на стекло дышит, глаза поблескивают. А кто - никак не различишь. Схватил со стены ружье учитель да на улицу. Выскочил – ан нет никого у окна, он за дом заглянул – нет, к сараям – тоже нет. Домой решил повернуть – смотрит вроде как крадется от бани кто-то.
- Стой! Стрелять буду! – закричал Петр.
Кинулся незнакомец, только калитка громыхнула, и в лес. Учитель за ним. Бежит, в воздух стреляет. Скрылся ночной гость в густой чаще, а идти за ним Петр и не рискнул.
На выстрел сбежались соседи. Что да как спрашивают.
- Да то медведь, небось, бродит, - успокаивает Никифоровну дед Фрол, - Им щяс самое время шататься.
- Нет, - качают головой бабы, - не медведь! О Корявом на ночь заговоришь – жди болотника в гости!
Долго потом сквозь сон Петр слышал, как старушка молится у икон и просит небесной защиты, мешала своим бормотанием. Сказать бы ей, да жалко обижать: что с нее взять? Ни зря говорят – что малый, что старый. Сам-то он не впечатлительный, да и деду Фролу верил больше, чем бабьим пересудам: живут-то они с Никифоровной под самым лесом, тут и вправду медведь в гости пожаловать может. А все равно, наутро как вышел на крыльцо, так невольно и огляделся по сторонам, холодок по спине пробежал. Да и Корявое болото из головы почему-то не лезло. Хоть и понятно было, что все это глупые суеверия: жизнь у людей скучная, вот и придумывают чем себе нервы пощекотать. Телевизоров мало еще в деревне. Человек-другой зазевались, утопли – а они *** или болотник утащил. Прям как у него в родном селе бывало: умрет человек, так завсегда говорили, что покойного либо кто удушил, либо топором по голове тюкнул. Даже матушка его, уж насколько рассудительный человек была, и то все этим слухам верила да шушукалась с товарками по углам.
А все равно сердце такое: ум понимает, а оно свое шепчет. Нет, подсказывает, непростое это болото, необычное! "Да уж, конечно, необычное, - отвечает сердцу Петр, - там же храм языческий стоял – небось есть что интересное для краеведческого музея, если порыться". Как подумал об этом, так и загорелся идей сходить на Корявое болото, покопаться; можно и ребятишек с собой взять, которые посмышленее. За клюквой-то они ходят на Гнилую Топь, значит знают как себя на болотах вести. Только вот пустят ли родители, раз уж так бояться болота? "Вот ведь люди!" – вздыхал Петр и обдумывал как бы все половчей устроить. Начал осторожно выспрашивать людей: бывали ли они на Корявом болоте, что там видели, где капище языческое было, сохранилось ли оно? Да только люди шарахались от него, бормотали что-то, старались разговор в сторону увести. Учитель им и денег предлагал: бывало, подойдет к кому, засунет в карман трешку и давай про болото выспрашивать.
- Нет, Митрофаныч, не забижайся! Не дело о том речи вести! - Вернут деньгу и вроде как по делам убегают.
Прознал про то директор школы Поликарп Михайлович, позвал к себе Петра.
- Что ж, это ты, Петр, людей смущаешь? Шушукаются по углам, говорят, никак спятил учитель новый?
Рассказал Петр про свою идею. Помолчал директор, попыхтел трубкой.
- Идея-то она неплохая, - говорит, - только выбрось ты ее лучше из головы, послушай, старика. Я много прожил на земле. Всю войну до Берлина прошагал, видел всякое. Не принесет тебе добра затея эта.
- Да что ж страшного в болоте этом, Поликарп Михайлович? Ладно, деревенские люди темные, но вы-то грамотный человек, коммунист, а в какие-то байки верите!
- Байки, говоришь?! Да на этом болоте столько человек сгинуло, сколько Гнилой Топи с начала веков не снилось! – разнервничался старик, подошел к окну, распахнул створки, верхнюю пуговку расстегнул на кителе, - Жаль, помер дед Андрей. Он бы много тебе интересного порассказал. В сорок втором партизанил в здешних лесах. Так, говорил, как ночью мимо Корявого доведется идти – страх нападает, душит, а там сквозь деревья огоньки по болоту блуждают, стоны слышны.
- Так это же от гниения, Поликарп Михайлович, коряги светятся! Ну что вы право, меня как дитя малое пугаете!
- Ну, как знаешь! Я тебя предупредил! Только помни – проклято то место и точка.
Покачал головой Петр и вышел. Видно и у старика голова совсем байками забита, думает.
Сразу же после школы пошел к деду Фролу, старому охотнику – просить, чтобы проводником пошел. Старик крепкий, бывалый, какого-то болота вряд ли испугается. Да захворал дед: на пасеке возился, стрельнуло ему в спину, лежит на печи, охает.
- Нет, - говорит, - не могу пойти. Сам видишь.
- Ладно, - отвечает Петр, - сам на Корявое схожу! Только скажи, Фрол Игнатьич, как туда пройти?
Посмотрел на него старик, покрутил в руках цигарку.
- Хотел отговорить тебя, да вижу по твоим глазам, что решил ты уже все. Не дитя малое, сам понимаешь, куда идешь, неволить не буду. Как выйдешь из калитки Никифоровны, так и иди в лес, не сворачивай, четыре версты пройдешь - прямо на Корявое и выйдешь. В той стороне оно одно, остальные болота больше на востоке лежат. Никак ошибиться не сможешь, если тебя, конечно, Рассох раньше не встретит.
- Что за Рассох? – удивился учитель, но дед не захотел говорить, сослался, что спина болит сильно.
- Сейчас невестка придет пчелиным ядом растирать.
Пришлось уходить Петру, к походу готовиться. Рюкзак свой от пыли вычистил, крупы, соли, спичек взял; кусок холста – находки заворачивать, топорик – лапник обрубать. Агафья Никифоровна смотрит на это дело, но молчит – то ли побаивается, то ли еще что.
Только на следующее утро, чуть свет, прибежал Поликарп Михайлович, раскраснелся от бега, задыхается.
- Петр Митрофанович, прости меня! Закрутился – забыл сказать, что на учебу тебе в район ехать надо. Вчера позвонили. На месяц. Машина уже пришла из совхоза. Ждет. Одевайся. За час управишься?
Расстроился Петр, деваться некуда. Хочешь – не хочешь, ехать надо. Собрался по-скорому и уехал на целый месяц, а когда назад вернулся, не до Корявого было. То отчет по учебе готовил, то новогодний утренник с детьми репетировал. Да и снежком землю припорошило – где теперь следы капища отыщешь? Так и порешил до весны отложить, а за это время книжки о славянском язычестве, что из районной библиотеки прихватил, почитать. Благо, что после Нового Года разрешил ему директор на каникулах недельку погулять, отдохнуть от школьной суеты. Вот и сидел у окна Петр целыми днями, читал да пометки в тетрадке делал, планы на весну строил. Думает, коли не найду капище, так с ребятами модель его у болота построим, будет у нас музей под открытым небом.
- Подумать только! Настоящий языческий храм! – делился он с Никифоровной.
- Тьфу! Капище поганое! - отплевывалась старушка, - Что в нем интересного-то? Сидишь, бесами голову себе забиваешь. Лучше Евангелие почитай!
- Что тут сказки, что там - все одно! - отмахивается учитель.
- Ну, хоть тогда за елочкой, Петенька, сходи. Послезавтра праздник большой – Рождество Христово.
Вздохнул Петя: интересно читать, оторваться сил нету, ну да и Никифоровну обижать не хочется.
- Хорошо, - говорит, - можно и сходить. Вот прям сейчас и пойду, пока светло.
Оделся потеплее, лыжи на ноги, саночки, топорик прихватил и в лес.
Хорошо в лесу. Елочки искристой дымкой укутались, переливаются, кокетничают друг перед дружкой, нарядами похваляются. Березки веточки в муфты посеребренные спрятали, разморились на солнышке, дремлют; а снегири так и прыгают, так и прыгают с ветки на ветку: то там клюнут, то здесь; грудку выпятят, пройдутся гордо перед сотоварищами. «Фю-фью!» – и полетел самый шустрый, а за ним и остальные потянутся, покружатся-покружатся, выберут деревце, сядут, отдохнут, полакомятся - и затрещат-затрещат, затянут песенку.
- Благодать-то какая! – шепчет Петр.
Вдруг мелькнуло что-то рыжеватое на елке, оторвалось от деревца, пролетело над тропинкой и на соседнюю сосну приземлилось. Хвостик пушистый, серовато-дымчатый, головка оранжевая, глазки-бусинки пытливо на Петра смотрят, поблескивают; посмотрела-посмотрела, прыг - и на другую елку перепрыгнула. В тайник за припасами, наверное, идет. А учитель саночки оставил в сторонке и за ней – хочется посмотреть, где же белочка припасы себе заготовила? Спешит – зверек шустрый, только хвостик мелькает. С ветки на ветку, с деревца на деревце, остановилась – смотрит на человека, размышляет, а потом шмыг - и исчезла, как сквозь землю провалилась!
- Хитрая! – восхищается учитель, ищет-ищет глазами белку, от елки к елке перебегает, а нет лесной красавицы. Обхитрила его, не показала кладовочку с шишками.
Тут и зайчик промелькнул, белый, мягкий. Кипит жизнью лес – то там, то здесь поскрипывает, шепчется, хрустит снегом, щебечет, посвистывает. Ели одна другой краше, сосны стройные – загляденье. Дубы и то будто приосанились под снежными шубами, брови разгладили, смотрят добро, приветливо. Никак налюбоваться Петр не может, с каждым шагом для себя что-то новое, интересное открывает, восхищается, по сторонам смотрит. Приметит птичку – радуется как ребенок, а тут и тетерева попадаться стали: выпорхнет из под ног, снегом осыплет, напугает и за кусты от человека прятаться быстрее.
И чем дальше идет Петр, тем лес незнакомей. Гуще кустарники, снег глубже, рыхлее. Сумрачнее. Деревья высоко к небу тянутся, смыкают кроны – едва небо проглядывается, - грозно ветками покачивают, будто с ноги на ногу переступают, суровыми глазами- дуплами поглядывают. Не слышно больше пения птичьего, не петляют следы заячьи, не мелькают хвостики беличьи. На снегу волки тропы выбили, кустарники когтистыми лапами сердито за куртку хватают, коряги под ногами – что капканы, так и норовят человеку лыжи переломать, его самого в снегу выкупать. Смотрит лес пронзительно со всех сторон, тяжело в затылок дышит, и чудится Петру будто кто за ним по пятам ступает, снегом поскрипывает. Оглянется – никого, постоит-постоит послушает; пойдет дальше – опять за спиной скрип. Прибавит шагу учитель - и погоня быстрее, остановится – и она замрет.
- Эй, кто здесь?
Молчание, только лес над головой сердито шепчется. Прислушивается Петр, головой по сторонам вертит, сердце колотится, мороз по спине пробегает. Вдруг затрещало в лесу, крыльями захлопало, закаркало. Попятился от неожиданности учитель, еле удержался на ногах. Ну, думает, совсем ты, друг, расквасился, воронья да эха лесного испугался. Выбираться надо, Никифоровна небось заждалась. Замурлыкал песенку и назад повернул. Только идет, смотрит вроде как нет лыжни.
- Никак сбился, - шепчет, от дерева к дереву перебегает след свой старый выискивает.
Расступился внезапно лес, отбежали в сторону сосны и ели, выгибаются дугой, огромную поляну обнимают, камышу место уступают. Словно из погреба темного вышел, - слепит глаза солнышко, сверкает на снегу. Э-э, думает Петр, никак я на Корявое болото попал? Угораздило же меня, ведь не собирался в этот раз! Остановился, думает: домой поворачивать, или может быть вокруг болота походить – следы капища поискать? Все равно на месте оказался, грех не воспользоваться. Осторожно по кромке болота, идет палкой под ногами ворошит, тыкает – снегом-то кругом все засыпало, не зевай – вмиг провалишься. Долго он ходил вокруг Корявого кругами, одолел его азарт: раскидывает палкой и ногами снег, ищет-ищет глазами. Да видно надежно зима капище припрятала, до весны не отыскать. Отчаялся уже, солнце к земле клониться – пора бы и домой, да споткнулся вдруг обо что-то, чуть лыжи не переломал. Смотрит - камень плоский, мхом заросший, снегом укутанный. Края ровные, четкие, словно рукой человеческой обточенные. Обрадовался учитель, лыжи скинул с ног, чтобы не мешали, вмиг очистил камень. А он письменами непонятными покрыт да рисунками! Радуется, Петр.
- Нашел тебя! Все-таки нашел! – приговаривает да разглядывает.
Разглядывал-разглядывал да и не заметил как его сном сморило. Проснулся – зябко, небо все как черным бархатом выстлали да серебряными гвоздиками подбили. Круглая луна над деревьями поднимается. Светло. Смотрит Петр, а болото все осокой, рогозом да клюквой, как ковром выстлано. Будто и не зима вовсе, и не покрывали его сугробы еще днем. Расступится иногда трава, откроет чистое окошко, сверкает водичка, переливается; а кочки, кочки-то как часто насажаны! Так и просится нога до соседней кромки леса добежать. По ним лунная дымка дрожит, играет, покачивается, то к небу потянется, то к воде наклонится, словно танцует. И вдруг краем глаза заметил какое-то движение. Пригляделся – а это вроде как женские фигуры вдали, на опушке! Что за чудо? Удивился Петр, смотрит что дальше будет.
А дальше вот что было. Задрожала у леса девица, ножкой повела, притопнула, платочком махнула и поплыла над камышом, а за ней подружки из лесных сугробов спешат, головками качают, монистами серебряными позванивают, то лебедем плывут, то хоровод заведут – сарафаны развеваются, от ветра надуваются, только косы к спине прилеплены, а ленточки играют на ветру – глаз не оторвать. Не спешат – окошки огибают, к Петру все ближе подплывают. Уже и глаза их сверкающие различить можно. Руки как у старух костлявые, только лица молоды и приятны. Глазки то прикроют, то распахнут, поведут бровками, улыбнутся алыми губками, платочком взмахнут, косой по небу поведут.
Тут вдруг как стукнет что-то в лесу, затрещит, заохает. Вздрогнул учитель, смотрит – а он стоит по пояс в болоте! Испугался. «Что за чертовщина – думает, - как я здесь оказался-то?!» Руками щупает вокруг, никак опоры не найдет. Кочки разбегаются, в стороны отскакивают, кажется вот она рядом, протяни руку - да только пальцы одну воду и хватают.
- Что ж это делается! – шепчет Петр, озирается по сторонам, на пляску лесных девиц уже и внимания не обращает. А хоровод совсем близко, пыхает ветерком от горячей пляски, мертвечиной и гнилью болотной в нос тянет.
Хотя бы веточку углядеть – зацепиться, да лес далеко, словно и не добраться до него вовсе. Кажется, растет болото, ширится, с каждым мгновением пухнет все больше и больше, не хочет пленника отпускать. Цепко держит, вниз тянет, только пошевелится Петр - враз на три пальца в жижу проваливается. Чует он – близка смерть. Слезы по щекам бегут, глаза застят. Ах, Агафья Никифоровна, видно не свидеться теперь с тобой, сердечной, не послушать больше твоего голоса мягкого. Ох, не раздражался бы больше, когда по утрам затягиваешь "Богородице Дево, радуйся".
- Благодатная Марие, - пропел учитель, - Ау! Люди! Ау! Помогите!
- …гите! …гите! У! У! – отзывается лес, хохочет болото, бурлит.
- Господь с Тобой… Благословенна Ты в женах и благословен Плод чрева Твоего… яко Спаса родила еси душ наших! Прощай, Агафья Никифоровна! Не поминай лихом!
- Прощай! Прощай! Лихом… лихом! – перекатывается от кромки к кромке.
А девицы уже совсем рядом, ножками в туфельках изукрашенных мелькают перед глазами, притопывают.
Вдруг коснулось что-то головы Петра. Поднял глаза – веточка на ветру качается. Как же раньше-то не замечал ее, родимую? Схватился за ветку, потянулся осторожно… Заурчало недовольно болото, зачавкало, а все равно чуть отпустило. Почуяли неладное девицы, закружились быстрее, завертелись вихрем.
- Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси, глупого! Помоги, Иисусе! – кричит Петр, за ветку еще крепче цепляется.
Завыло кругом, заухало, закипело болото. Вмиг девицы рассыпались, черным туманом поплыли. Трещит лес, волнуется, качает кронами, стонет. На Петра словно бревно дубовое навалилось, так и гнет вниз, так и гнет, по рукам кто-то хлещет, в запястья впивается.
- Матушка Богородица, помоги! Прости глупого, завтра же… Нет, сегодня к священнику побегу, покаюсь в неверии своем! Не погуби, Господи!
А туман уже и небо загородил, не светит луна больше, густым мраком все укутано. Силы морок выпивает, руки еле за ветку держатся, словно каменные стали, отяжелели, упасть хотят. Голова гудит, грудь давит, сил уже не то что кричать - шептать нету. Только в уме твердит Петр "Господи, помилуй! Господи, помилуй!"
Вдруг рассеялся мрак и светло в лесу стало. Смотрит Петр – солнышко уже небо над деревьями позолотило, а сам он лежит в сугробе у самой кромке болота и за тоненькую веточку молодой березки держится – и как только она выдержала мужика здорового!
Собрался с силами, отдышался и бросился, как есть, мокрый, грязный, измученный, да не домой, а в Екимовку: там храм сохранился и тогда отец Арсений еще служил. Примчался к нему учитель и в ноги бухнулся.
- Помоги, батюшка! – бормочет, по сторонам озирается, креститься.
Поднял его отец Арсений на ноги, успокоил, водой лицо омыл, в постель теплую уложил, чайком с малиновым вареньем и медом напоил и долго беседовал с ним, как дитя малое за руку держал и успокаивал.
- Бог с тобой, - говорил. - Не дал погибнуть однажды, не даст и сейчас в обиду.
Ночью залихорадило Петра, горит, мечется по подушке, на помощь зовет. Так до самого утра отец Арсений и не отходил от него, отварами травяными отпаивал, пот с лица утирал. Только утром на службу ушел и долго в алтаре за Петра молился.
От забот да молитв батюшкиных по Божьей милости за ночь оправился учитель, не свалился всерьез. И в этот же день пожелал он окреститься. Батюшка, видя такое дело, не стал откладывать: исповедовался Петр за всю жизнь, покаялся в неверии своем, и окрестил его отец Арсений, а после вернулся домой, к Агафье Никифоровне. Но долго он у нее не задержался, собрал вещи и ушел в монастырь.
А когда власть безбожная рухнула, вернулся обратно. Построил у Корявого болота скит и молится теперь о спасении загубленных в этом месте душ.