Очерки Натальи Сухининой

Стихи, проза, притчи и др. на тему любви и расставания (желательно позитивные)
Брат
Администратор
Администратор
Сообщения: 8141
Зарегистрирован: 16 май 2006, 15:30
Пол: мужской
Откуда: Москва

Очерки Натальи Сухининой

Сообщение Брат »

 
Грустный флейтист у весёлой булочной

Очки у него толстые, нос картошкой, сам коренаст, приземист, даже неуклюж. По вечерам он приходит к булочной, встаёт справа от дверей под небольшой худосочной берёзкой и - играет. Он - флейтист. Смотрят на него с любопытством, с насмешкой, с недоумением, с раздражением, с жалостью — велика гамма человеческих чувств. А он совершенно отстранён и равнодушен. Играет, глядя в себя, в пространство, в какое-то неведомое нам измерение. У его ног не лежит традиционная в таких случаях кепка или коробка, и желающие бросить флейтисту копеечку озадачены - куда? Но это по первому разу. Мы-то, для коих путь к булочной проторён и привычен, мы-то знаем, что на едва заметном сучочке берёзы, сбоку от флейтиста, будто сам по себе, будто не его совсем, болтается выцветший целлофановый пакет. Вот туда... Мы бросаем копеечки, почему-то принимая условия странного флейтиста: да, да, сумка не твоя, она висит себе без надобности, но вот только захотелось бросить туда монетку.

А в булочной недавно поставили дышащую жаром мини-пекарню. Роскошные слоёные пирожки с малиной, грибами, сыром, вишней выскакивают горяченькими прямо в руки местных гурманов. Рядом с булочной — вуз. Студенты, притомившись и изголодавшись на лекциях, бегут сюда наперегонки. Пакеты, в которые укладываются «три с мясом, два с вишней», мгновенно пропитываются маслом, но студенты весело шарят по пакету, жуют и шутят, шутят и жуют. А флейтист играет.

Вы думаете, я буду рассказывать вам о флейтисте? О том, почему он выбрал худосочную берёзку у булочной для своих музицирований, почему стесняется копеечных гонораров, сдачи от пирожков, откуда взялся и какая с ним произошла история? Нет. Я ничего не знаю о нём. Я собираюсь поведать вам совсем другую историю, которую невольно переживала и переживаю сейчас.

Что удивительного? Молодость влюбчива и взбалмошна, ошибки совсем не вразумляют её. Они переносятся весело и даже охотно. Срабатывает защитная реакция молодости: да, да, облом, но это случайно, уж в другой-то раз - никогда, ни за что. Мы так и представляем себе юные годы: простительная беспечность, право на обломы, оголтелая устремлённость в светлое будущее.

Артём Красовский тоже любил помечтать о будущем... Он учился в художественном училище, подавал надежды, слышал в свой адрес лестные слова, но был воспитан родителями в скромности и такте, старался не придавать особого значения похвалам. Особенно ему удавались букеты. Один из них привлёк мой взор в художественном салоне в Петербурге. Я была в командировке, оставалось время до поезда, вот и пошла бродить по Невскому, вот и заглянула в салон праздности ради. А там - в глиняном крутобоком кувшине ромашки! Они прямо-таки выпадали со стены в мои руки, любопытно глазели своими солнечными зрачками в прохладу салона, согревали, радовали и - просились с собой.

Купила «букет». И уже расплачиваясь, была вознаграждена неожиданным знакомством. Автор «букета» Артемий Красовский забежал случайно, на минутку, в салон:

- Шел мимо, дай, думаю, зайду. Я очень люблю этот букет. Гадал, куда-то он отправится, вот бы узнать...

Артём вызвался проводить меня до поезда. Картину нёс сам. Рассказывал про себя охотно:

- У нас семья просто замечательная. Папа военный врач, мама всю жизнь в Русском музее проработала, в запасниках. Она меня с детства к живописи приучала. Сейчас дома. Сердце у неё слабое, мы с отцом настояли, чтобы она работу оставила. Я единственный сын. Вот, по милости Божьей, зарабатываю немножко, пишу натюрморты, букеты.

- В этом букете такая радость! Наверное, только влюблённый человек может написать такую красоту...

Артём остановился смущённый и удивлённый:

- Откуда вы знаете? Да, вот ведь дела... я вообще-то домосед! Мне за мольбертом спокойнее. До всяких дискотек неохоч, я там себя чужим чувствую, не знаю, как себя вести, о чем говорить с девушками. Думал, как мне найти свою половину? А она в дом к нам пришла, представляете? Мамина знакомая с Западной Украины приехала, а с ней соседская дочка Катюша. Она иконы пишет! Приехала по музеям нашим походить. Я, конечно, Эрмитаж ей показал, Русский музей. Ну и...

- Ну и засветились счастьем ромашки на холсте влюбленного художника!

- Она и сейчас в Петербурге. Я её в общежитие к девочкам устроил, при нашем училище. Через неде¬лю уезжает.

- Знаешь, Артём, раз твоя картина попала в мой дом, значит мы уже не чужие. Напиши, как у вас всё с Катей сложится, я на свадьбу вам телеграмму пришлю, бланк выберу с ромашками, как пароль....

- Ой, спасибо! Маме Катя очень понравилась, отцу тоже. А мне лучшей жены и не надо. Она скромная, из православной семьи, мы тоже люди православные.

И уехала я с «ромашками» в свою Москву. И повесила я «ромашки» над обеденным столом и любовалась ими, и ждала из Петербурга счастливой весточки.

И дождалась весточки. Только совсем, совсем другой: «Я обещал вам написать, да вот долго не писалось, простите. Человек предполагает, а Бог располагает. Вот и у меня так получилось. Ничего у нас с Катей не вышло. В общежитии она познакомилась с парнем с нашего курса, и они полюбили друг друга. Даже помолвка уже была. Ездили к старцу одному, очень почитаемому, он благословил их на брак, но не сейчас, осенью. Конечно, я должен был сразу порадоваться за Катю и Андрея, но честно вам скажу, сразу не получилось. Очень я переживал. Даже первое время считал, что я лучше Андрея. Ходил на исповедь. Потом заставил себя подойти к Андрею и Кате и поздравить их с помолвкой. Они такие счастливые, и я за них рад».

Это письмо, конечно же, меня огорчило. Но горечь та была неглубока, так, легкое облачко на синем небе. У Артёма впереди целая жизнь, ещё встретится ему хорошая, по душе девушка, какие его годы... Больше того, то грустное письмо меня одновременно и порадовало. Писал его зрелый человек, мудро распорядившийся своими чувствами. Не позволил прорасти в сердце зависти, наполнить сердце страстями, испепеляющими всё живое, устоял, а значит — победил.

Бывают победы с привкусом поражения. Мы знаем о них из собственного опыта, как там в песне: «Хоть похоже на веселье, только всё же не веселье». Это когда мы идём напролом к намеченной цели, круша на своём пути всё и вся, не замечая грустных глаз, а иногда и горьких слёз близких. Нет, нет, только вперёд, к победе! И вот она, вожделенная, вроде, победа, но сердце что-то ликовать отказывается, и чего-то ему не хватает, и что-то оно замыслило... Но случается, правда гораздо реже, поражения с привкусом победы. Вроде и не сложилось по-твоему, вроде и разочарован ты жизненными коллизиями, а на сердце покой, уверенность и мир. Нет в нём надрыва страстей, а есть ощущение особого смысла, пока неуловимого, пока не сформулированного в словах. В письме Артёма я почувствовала такой смысл и поняла, что зрелость - понятие вовсе не метрическое.

Полгода жила без вестей из Петербурга. А потом получила письмо да и ахнула: «Всё произошло так неожиданно. Приехала Катя; я увидел её в нашем училище, худенькую, с мешками под глазами, зарёванную. Оказывается, когда она после помолвки уехала к себе на Украину, Андрей загулял, стал выпивать. А она вышивала ему всё это время свадебную сорочку, так у них на Украине принято. Он же написал, что передумал жениться, что поспешил, что в ближайшее время семьёй обзаводиться не собирается. Катя очень несчастна. Представляете, я заехал на секунду в училище за зачеткой, а она на секунду(!) зашла на кафедру иконописи, и мы встретились на лестнице! Она спускалась, я поднимался. Потом мы долго сидели в сквере, и я признался ей, что был очень огорчён её помолвкой с Андреем, но в то же время порадовался их будущему счастью. А она призналась мне, что когда впервые попала в наш дом, ей было так хорошо и спокойно, что она подумала: вот такой дом я хотела бы иметь для своей семьи! У нас действительно удивительный дом. Отец с мамой за тридцать лет жизни не повысили друг на друга голос. Их брак венчан, мы ходим в храм и без этого не представляем себе нашей жизни. А ещё Катя призналась мне, что, когда увидела меня первый раз, сердце её дрогнуло. Она почувствовала во мне близкого человека, но встреча с Андреем всё изменила. Я впервые пришёл домой заполночь, мы никак не могли наговориться. Катя плакала, и я успокаивал её как мог. До утра я рассказывал родителям про Катю. Мама сказала: «Артём, ты должен её спасти. Ей сейчас очень плохо, может быть это и есть твоя судьба? » Папа пока молчит. Послезавтра Катя с Андреем вновь едут к старцу. Андрей будет просить его освободить от обещания жениться на Кате. На этом настояла сама Катя. Она сказала, что благословение старца нарушать нельзя, надо обязательно поехать и всё рассказать. А вот уж когда они возвратятся, мы сможем с Катей обвенчаться. Это такая радость для меня и для Кати тоже...»

Вот уж действительно чудеса. Пути Господни... Как постичь нам их смысл, как научиться не удивляться немыслимым тропам мудрого Поводыря. Я много думала об Артёме. А ещё он просил молитв, и я добросовестно вставала перед образами, прося о двух чистых сердцах, которым так нелегко постичь тяготы мира, но которые даже в этих тяготах стараются оставаться достойными людьми, православными христианами. Артём прислал мне Катину фотокарточку; и глянули на меня с фото пытливые серые глаза строгой девочки в тёмном платье с кружевным воротничком. Я полюбила её сразу же. И, поставив мысленно рядом с Артемом, поняла, что эти два молодых и зрелых человека всё-таки отыскали друг друга в житейском, бурлящем страстями море и что у них впереди счастливый брак, совет да любовь.

И - ошиблась. Старец не благословил брак Артёма и Кати, а оставил в силе своё прежнее благословение. Мой полёт мысли, моя логика, мои аргументы в пользу увиденного мною Божьего Промысла потерпели полное фиаско. Поспешное сердце мгновенно возроптало и на этот раз. Почему? Почему не угодно Господу соединение двух любящих сердец? Какие аргументы в пользу старческого благословения отыскать в себе? Я читала письмо от Артёма, было оно длинным и обстоятельным, видимо, потребность проговорить всё ещё раз была продиктована потребностью ещё раз во всем разобраться. «Старец оставил в силе своё благословение на брак Андрея и Кати. И для меня, и для Кати, и для Андрея это было полной неожиданностью, -писал Артем. - Ведь мы всё так хорошо рассчитали, никто из нас не сомневался, что всё и произойдет по расчётам, и вдруг... Катя позвонила, и мы опять встретились с ней в том же сквере. Но она пришла с Андреем, не хотела встречаться со мной в тайне от будущего мужа. Она объявила, что не может нарушить старческого благословения и будет женой Андрея. Андрей очень нервничал, больше молчал, но потом сказал мне, что очень виноват перед Катей и что сделает всё возможное, дабы ей с ним счастливо жилось. Он сказал, что повторное благословение старца на брак с Катей было для него громом среди ясного неба, но в то же время он уже сто раз пожалел о наломанных им дровах, и что эта история лишний раз показала ему, какое же это сокровище, помолвленная с ним Катя. А я, я сдерживал слезы и сжимал незаметно кулаки, чтобы не расплакаться навзрыд в их присутствии. Но я мужчина. А слёзы мужчины - его глубокая тайна. Так говорит мне всегда отец. А ещё отец сказал, что старец ошибаться не может. К нему едут со всей России не просто так, а уповая на его жизненный и духовный опыт, его молитвенную поддержку и мудрость. И что обсуждать благословение старца грешно, недопустимо. А мама, моя замечательная мама, сказала: «Артём, порадуйся за Андрея, ведь только такая жена как Катя поможет ему избавиться от накопленных им грехов. Этот крест, видимо, ей по силам. А за крест, принимаемый без ропота, Господь вознаграждает очень щедро». Я понял маму, она говорила и обо мне, о том, чтобы я не роптал. Стараюсь. Ни разу не было у меня недоверия к старцу. Я много слышал о нём, у меня есть его книги, проповеди. Его сердце очень зорко, молитва сильна, ум сосредоточен. Значит, так надо. Ему виднее. Только не думайте, что мне легко. Я не смогу пойти на их венчание с подарком и цветами, это выше моих сил. Пока...»

Вот уже четыре месяца нет мне никаких вестей из Петербурга. Думаю, всё сложилось так, как благословил старец. Катя и Андрей обвенчались, а Артём потихонечку приходит в себя после перенесённых им испытаний. Но никогда не повернётся у меня язык назвать эту коллизию любовным треугольником. Мелко-чувствием веет от этой фразы, она неуместна здесь как... флейтист у весёлой булочной. Но неуместность понятий, слов, дел, флейтиста - реалии нашего времени. Вот и я услышала:

- Чушь, Наталья, глупая история. Взяли и своими руками спугнули от себя птицу счастья. За счастье бороться надо, разве ты этого не знаешь?

Знаю. Но если вспомним мы каждый свою жизнь, то самое трудное в ней было не трясти кулаками в поисках справедливости, а смириться, не обозлиться, простить. А поражение с привкусом победы - это тоже победа. Побед этих у нас не так много. Но душа-христианка жаждет их, и Господь посылает их только достойным. Мы ругаем молодежь не оттого, что она так плоха, а потому, что в ругани этой тщеславимся собственными достоинствами, подчас дутыми, подчас изобретёнными лукавым сердцем. Молодые люди в этой непридуманной истории устыдили нас. Они оказались мудрее и сильнее. И - жертвеннее. Каждый из трех принёс свою жертву на алтарь вечной жизни во имя Христа. Артём не позволил душе обозлиться. Его победа - мир в душе, бесценное сокровище редчайшей пробы. Катя не позволила себе пойти на поводу нарисованных миражей, а вернулась туда, куда поставлена была Господом по благословению старца жизни святой и мудрой. Андрей обрёл покаянное сердце, готовое трудиться и плакать...

...А у весёлой булочной флейтист в очках выводит свою грустную мелодию. Студенты жуют и нахваливают пирожки, бросая в отстранённую сумку необременительную лепту. Флейтист нелеп, но упорен, у него своё понятие борьбы. Ему важно, чтобы его слышали, чтобы рассмотрели под худосочной берёзой. И заглянули в его близорукие, но счастливые глаза.



Наталья Евгеньевна Сухинина


Из книги "Где живут счастливые?". Яхрома, 2006.
Последний раз редактировалось Брат 15 июл 2007, 15:37, всего редактировалось 3 раза.
Диагностика семейных отношений
Наташа
Участник
Участник
Сообщения: 12
Зарегистрирован: 23 июн 2006, 20:24
Откуда: София

Сообщение Наташа »

 
Это мой любимый рассказ у Натальи Сухининой :) СпасиБо!
Брат
Администратор
Администратор
Сообщения: 8141
Зарегистрирован: 16 май 2006, 15:30
Пол: мужской
Откуда: Москва

Сообщение Брат »

 
КУДА ПРОПАЛИ СНЕГИРИ?

В натопленной горнице в два окошка с белыми крахмальными занавесками, с маленьким столом под чистенькой клеёнкой, с пёстрыми половиками от порога к кровати, спит девочка. Вернее даже уже не спит, а хитро хмурится, лишь только заслышит бабушкины шаги.
Два раза хитрость удавалась. Бабушка подходила, глядела на спящую внучку.
Жалко будить — уходила. А в третий раз...
— Вставай, Катюша, вставай, моя хорошая. В школу-то пойдёшь сегодня, или, зайдёт Павлик, сказать пусть без тебя идёт?
Катюша жмурится, но уже одним глазом. Ей очень надо посмотреть, как улыбается бабушка. Вставать не хочется, под тёплым одеялом куда как хорошо. Ещё минуточку... А бабушка подходит к окошку, поднимает край занавески и ахает:
— Снегири! Снегири прилетели! Да какие важные сидят, да какие солидные, вот ведь красота, и создал Бог красоту такую...
Катя стремительно соскакивает с кровати. Шлёп-шлёп босыми ногами к окошку. Снегири! Нет снегирей.
— Ну, бабушка, опять ты пошутила... — обиженно надула губы Катюша.
— А как тебя ещё поднять? — смеётся бабушка. — Да прилетят твои снегири, прилетят, никуда не денутся.
Катя собирается в школу. Она уже совсем не хочет спать, весело снует по горнице и на бабушку не сердится. Это она всегда так — чтобы Катя встала. Но очень часто снегири действительно сидят на яблоневой ветке перед окном. Тогда Катя прижимается носом к стеклу и шепчет тихонько: «Бабушка, их пять, нет, шесть... Бабушка, красота-то какая».
Сегодня они появились аккурат к Катиному чаю. Бабушка налила ей в большую кружку чаю с молоком, отрезала большой кусок пирога. И вот они — снегири. Уселись на голых ветках, горят фонариками.
— Сказала же, никуда не денутся, — бабушка сама любуется снегирями.
Но хлопает дверь, сосед Павлик в нахлобученной на глаза шапке вваливается в дом, краснощёкий от утреннего морозца.
— Почто не одетая? Ждать не буду. Смеётся Катя:
— Пошто! Кто так говорит — пошто! А ещё четверка по русскому. Надо говорить — почему. А сначала поздороваться: здравствуйте, Варвара Семёновна, здравствуй, внучка её Катя!
Павлик молчит. Он всегда так — с Катей не спорит, но и не обращает внимания на её вечные придирки. Павлик деревенский, он и родился здесь, в Матрёнино, и никуда отсюда не уезжал. А Катя городская, она с родителями живёт в Москве, но родителей на четыре года послали в командировку на Кипр. Катю привезли к бабушке, в Вологодскую область. Кате здесь нравится, с бабушкой они ладят, в школе проблем особых нет, живут себе и живут, родители деньги присылают, посылки. Бабушка немного на родителей ворчит: зачем девочке столько одежды, свитер не свитер, куртка не куртка, нехорошо перед другими-то выставляться, другие ведь не могут. Права бабушка, Катя сколько раз уже ловила на себе завистливые взгляды подружек. Но очень уж хочется надеть обновку.
— Бабушка, вырасту же, мала будет!
Бабушка вздыхает. Пожалуй, это единственный конфликт с внучкой. А в остальном, не разлей вода. И посмеются, и погорюют, и посекретничают. А время, оно летит быстрее, чем хотелось бы. И вот уже Кате шестнадцать лет.
— Вставай, внучка, снегири-то сидят на ветке, ждут, хотят тебя с днём рождения поздравить.
Катя опрометью бросается к окну. Загадала: если правда — снегири, получит она сегодня поздравление, которого очень ждёт. Не от родителей, они уже поздравили Катю. Особое поздравление ждёт от Миши Марьина, студента института культуры. Летом он приезжал к родственникам в соседнее село Агапово, они познакомились на дискотеке. Миша высокий и черноглазый, не то что Павлик, белобрысый и с веснушками. И говорит грамотно. Но главное совсем не это. Главное, Миша — гитарист. Он сам сочиняет песни и поёт, голос у него — заслушаешься. Миша сразу выделил Катю из деревенских девочек, и когда девчонки уговаривали его спеть, он пел и смотрел на Катю.
Катя светилась. Миша не скрывал своего к ней расположения. Пришло Катино счастливое время. Она перетряхивала свои «кипрские» наряды, то распускала волосы, то собирала их в замысловатый пучок и очень поздно приходила. Конечно, пошли разборки с бабушкой. Та по-прежнему подсаживалась к ней перед сном на кровать:
— Катюша, милая, покажи мне своего ухажёра. Пригласи его к нам, что ты его прячешь?
— Что на него смотреть, — отмахивалась Катя, — человек как человек, образованный, воспитанный, с Пашкой не сравнить. И вообще я спать хочу.
Бабушка обижалась. А сегодня — снегири! День рождения! Катя загадала... Собрались девчонки из класса, Павлик пришёл, ещё два паренька. Сложились и подарили Кате хрустальную вазу. Посидели, попрыгали под магнитофон, объелись бабушкиными пирогами. А Катя всё прислушивалась к шагам, не почтальон ли, не с телеграммой от Миши? И вечер уже... Шаги. Катя смотрит на дверь. Вот на ступеньках терраски отряхивают снег, вот стучат, вот входят. Миша?! Воротник куртки запорошен снегом, в кожаном потёртом чехле гитара, смеющиеся глаза, розы. Он укутал их в несколько слоев газет, а когда достал и протянул Кате... Роскошные, бледно-розовые, они совсем не помёрзли, они мгновенно впитали в себя деревенское тепло, изысканные бутоны расслабились, горница расцвела от них райским садом. А как расцвела Катя! Она стояла с розами в руках, тоненькая, в короткой пышной юбочке, с волосами, струящимися по плечам, с глазами, из которых выплёскивалось счастье.
— Здесь живёт самая красивая девочка на свете? Я принёс ей цветы, новую песню и своё сердце...
Гости после Мишиных слов поникли. Его изысканность, эти розы, такие нелепые в простеньком доме с домоткаными половиками по полу и клетчатой, затёртой до белесых пятен клеёнкой на столе. Эти слова, будто не вольные из сердца, а из какого-то средневекового романа, всё это сконфузило их и они стали собираться.
— Нет! — Катя метнулась к гостям. — Не уходите, прошу вас, мы сейчас будем петь под гитару. Да, Миша, ты сыграешь нам?
Она поставила цветы в вазу, подаренную одноклассниками. Принялась смущённо убирать со стола грязные тарелки, куски пирога, метнулась к полке с чистой посудой, потом умоляющим взглядом посмотрела на бабушку: выручай...
— Никуда никто не пойдёт. Надо гостя накормить сначала, гость с дороги. Вот холодец, вот пирожки, салатик. А песни потом будете петь, успеете.
Поели. Миша стал настраивать гитару, запел, без стеснения устремив взор на Катю. Она смущённо опустила глаза, гости тоже. Решили погулять. Ушли, а бабушка, собирая посуду, всё пыталась понять, почему же так неспокойно у неё на душе. Миша не то что не понравился ей, он был каким-то чужим, почти инопланетянином, залетевшим в их прихваченное морозцем Матрёнино по случаю, по ошибке. В нём была какая-то натянутая деликатность, что-то ненастоящее, придуманное. Это так заметно, но Катя! Миша для неё свет в окошке, особенно теперь, когда он ради неё приехал в такую даль, да ещё эти розы, да ещё эти песни. Неспокойно на душе у Варвары Семёновны. Холодец наварила. Его особенно и не ели, раскис в глубокой тарелке. Одна розочка-то Мишина прямо в холодец склонилась, видать, прибило её морозом. Неспокойно на сердце. А как сказать? Разве послушает... Кто из них сейчас слушает, сами грамотные, сами всё знают. Родители далеко, им и забот мало, а она-то рядом. Не дай Бог, беда какая, как оправдается, как будет им в глаза смотреть.
Катя пришла под утро. Тихонько юркнула под одеяло, спала долго, до полудня. А встала, была весела, возбуждённо рассказывала:
— Мы, бабушка, до утра гуляли. Сначала пошли в Агапово, Миша сказал своим, что приехал, а то ведь он сразу ко мне, не предупредил, из Агапова опять к нам, так всю ночь и ходили.
— А ребята?
— А ребята домой ушли, замёрзли... — Катя отвела глаза.
Она бесцельно бродила по дому. Поменяла воду в розах, долго смотрела в окошко.
— Бабушка, а снегири утром прилетали?
— Прилетали...
Она скучала. Миша приезжал всего на один день, поздравить Катю. Потянулись такие обычные, такие долгие зимние будни. Катя ждала писем, нервничала, срывалась на бабушку. Писем не было, несколько раз она ходила звонить на почту, но скорее всего не дозвонилась. Она сторонилась Варвары Семёновны, совсем не разговаривала с ней, злилась. Бабушка и не заводила разговор о Мише, как Божий день было ясно — Катя не хочет этого разговора.
И вот первая весточка от злой, надвигающейся беды. Катю затошнило. Сначала она в недоумении рассуждала вслух, чем это она могла отравиться. Потом вдруг притихла, испуганно затаилась, стала плакать по ночам. И бабушка стала плакать. И тоже втихомолку. Но плачь, не плачь, а разве уйдёшь от разговора?
— Катя, деточка моя, не терзай себя. Раз уж случилось это, ничего не поправишь. Напиши письмо Мише, сообщи ему, вас распишут, когда такое бывает — расписывают.
— Бабушка, — Катя подняла на неё заплаканные глаза, — бабушка, я ему звонила два раза, а писем написала, знаешь сколько... Он не хочет разговаривать, он меня... разлюбил. Говорит, ему творчеством надо заниматься, а тут я со своими проблемами.
— Я ему покажу творчество! Соблазнил девочку, душу чистую, доверчивую, а теперь творчество. Вот поеду в институт к нему, расскажу про его творчество!
— Только попробуй, — Катя смотрела на бабушку жёстким взглядом. — Только попробуй, пожалеешь...
Варвара Семёновна испугалась. Что надумала Катя? Ой, беда, и родители далеко. Но бабушка, желая, видимо, облегчить свою душу, написала письмо мне в редакцию. Большое, подробное, обстоятельное. Она просила совета, спрашивала, может быть, не надо сообщать родителям, а может быть, наоборот, сообщить им сразу всё. Но Катя не разрешает, а как она, бабушка, пойдёт против неё, тем более сейчас, когда девочке и так несладко.
Долго я на письмо не отвечала, потому что разве имею право советовать? Чужая жизнь, чужая душа, которая, как известно, потёмки. А потом собралась всё-таки, купила красивую открыточку, написала, что желаю бабушке и внучке мира сердечного, без которого нам в нашей жизни никак не обойтись. Уже когда отправляла, заметила, что на выбранной мною открытке с деревенским зимним пейзажем — снегири. Вот ведь кстати! Я написала, что Катя, имея такую бабушку, одолеет все жизненные коллизии, и пожелала ей счастливого материнства. А вскоре получила от бабушки второе письмо... Вновь они оказались рядышком. Катя тянулась к бабушке, хранящей их тайну, бабушка всячески поддерживала внучку, попавшую в такую нежданную беду. Потихонечку она внушила Кате, что женщины рожали и раньше шестнадцати и надо обязательно ребёнка оставить. Ей, Кате, конечно, учиться надо, но бабушка пока на ногах, вынянчит, родители материально помогут, Катя родит здесь, потом уедет в Москву, никто ничего и не узнает. Катя заметно успокоилась. Они даже стали заводить разговор об имени. Если мальчик — Дениска, если девочка — Настенька.
Решили, что надо съездить на консультацию в город. Там хорошие врачи. Посмотрят Катю, подскажут, что и как.
Полдень. Варвара Семёновна сидит у раскрасневшейся печки и вяжет крошечные носочки Катиному первенцу. Уже отболело. Уже начался отсчёт новой жизни, в которой Катя не маленькая девочка, а будущая мама. А она, Варвара Семёновна, аж прабабушка. Ну и ничего, ну и вырастим...
Полдень. Катя сидит в очереди к врачу. Её поташнивает, но она уже немного приспособилась к своему положению и быстренько разворачивает карамельку. Конечно, сейчас врач обязательно спросит про отца ребёнка. Катя заготовила ответ: он в армии, вернётся, распишемся. Они с бабушкой всё хорошо решили: Катя родит, а как малыш подрастёт немного, уедет в Москву доучиваться, а малыш побудет в Матрёнино. Чем плохо? Свежий воздух, бабушкины заботливые руки.
— Фамилия?
— Анисимова Катя... Ой, Екатерина Леонидовна.
— Ну что, Екатерина Леонидовна, любишь кататься, люби и саночки возить.
— Мой муж в армии, вернётся, распишемся.
Женщина в белом крахмальном колпачке, кокетливо прихваченном блестящей заколкой, мила и обаятельна. У неё чёрные глаза, нос с лёгкой горбинкой, мягкий, даже вкрадчивый голос:
— Деточка, на какое число тебе писать направление?
— Какое направление? — Ещё столько времени впереди. Она ещё не знает число...
— На аборт, конечно.
— Нет! — Катя испугалась этого слова как нецензурного. — Мы с бабушкой решили...
— Деточка, успокойся. Хочешь, расскажу, чем кончатся ваши с бабушкой фантазии? Ты ещё не закончила школу, тебе надо доучиться, вряд ли это получится, если ты родишь. Это, во-первых. Во-вторых, мать-одиночка это как штамп в паспорте, на всю жизнь, вряд ли есть надежда, что ты с ребёнком устроишь свою жизнь, сейчас и без детей мыкаются. В-третьих...
Катя с ужасом слушала врача. И чем больше она говорила, тем больше понимала Катя, что она, врач, права. И что они с бабушкой большие фантазёры. Всё так хорошо придумали, напланировали. Да, да, сколько ей предстоит разных унижений, как она, например, с коляской выйдет первый раз на улицу... Все знали про их роман с Мишей, узнают и другое -Миша бросил её, она стала ему неинтересна. А мама, К отец? Ведь они ещё ничего не знают, они с бабушкой только собирались написать им письмо. Не знают. И — не узнают.
— Да, да, — тихо сказала Катя, — вы, наверное, правы...
— Вот и чудненько, вот и хорошо. Тебе, деточка, и откладывать не надо. У тебя есть деньги?
Деньги у Кати были. По дороге она заехала в соседнее село, где была почта, и получила приличный перевод от родителей.
— Вот и чудненько...
Врач повела Катю узким коридором. Туда. Передала её маленькому злому мужчине, он прикрикнул на Катю, когда она заплакала от испуга. Он, наверное, торопился, то и дело поглядывал на часы. Кате сделали укол. Она видела какой-то страшный сон. На неё надвигались вытянутые фигуры без глаз, они шли на неё, как солдаты, строем, она уворачивалась от них, потом побежала. Только ноги будто приросли. Она не могла. Кричала...
— Не кричи, всё уже... Полежи полчаса. Небось не кричала, когда с парнем забавлялась, а теперь чего орёшь?
Катя увидела толстое одутловатое лицо пожилой женщины. Санитарка. С Катей началась истерика. Она рыдала, царапала ногтями простыню, задыхалась. Толстая санитарка накапала ей чего-то приторного. Катя затихла. Потом спала. Потом осторожно встала. К вечеру её уже отпустили домой, подбодрив, что всё прошло без осложнений. Она зашла в больничный туалет и посмотрела на себя в зеркало. Измученное, худенькое личико, бледное, с припухшими от слёз глазами. «Это я, — сказала Катя самой себе, — это я уже одна...» Какая-то доселе неведомая пустота ощущалась ею так явно, что она испугалась этого чувства. Она была одна. Без Него, без того маленького комочка, которому не суждено было стать Дениской или Настенькой. Она ощущала его присутствие каким-то особым чутьём, он был, он диктовал ей свои условия, он подавал ей сигналы. Её и тошнило потому, что этого хотелось ему. Не тошнит. И аппетит теперь есть. На вокзале, у пригородных касс она купила себе гамбургер, запила холодным апельсиновым соком, опять вспомнила врача с вкрадчивым голосом, неряшливую, толстую санитарку. И — бабушку. Что она скажет ей, как всё объяснит? Решила: буду молчать. А потом что-нибудь придумаю.
...Катя обмела на крылечке снег с обуви. Вошла. Бабушка бросилась ей навстречу, захлопотала, засуетилась:
— Поешь, ведь целый день не евши, я уже все глаза проглядела. Почему поздно так, Катюша, попала к врачу, что, рассказывай.
Катя смотрела на бабушку и молчала.
— Что с тобой, Катенька? Уж не беда ли... Она всё поняла, её мудрая, её самая лучшая на свете бабушка. Беда. Да ещё какая. Катя до этой самой минуты и не понимала до конца свою беду. Но когда бабушка заголосила громко, запричитала: «Не уберегла, не уберегла девочку...» Кате стало страшно. Она кинулась к бабушке и стала уговаривать её словами той элегантной врачихи в белоснежном колпачке. Ей учиться надо, ей надо жизнь устраивать.
— Кто тебе сказал это? Кто?
— Врач. В больнице. Ей, бабушка, виднее. У неё таких, как я, знаешь сколько.
— Будь она проклята, — бабушка сказала это очень тихо и сама испугалась сказанного, перекрестилась, испуганно оглянулась на образа.
А потом Катя болела. Она не ходила в школу две недели, стресс дал о себе знать пониженной температурой и сильной слабостью. Бабушка заваривала ей шиповник, носила с другого конца деревни парное молоко. Они решили не писать родителям, зачем расстраивать их, всё равно уже ничего не изменишь.
И вообще они договорились не вспоминать о пережитом. Но всё-таки вспомнили два раза. Первый раз, когда Катя случайно нашла два крошечных носочка, один готовый, другой недовязанный. Они обнялись с бабушкой и опять поплакали. И опять повторяла бабушка: «Не уберегла...» А второй раз, когда Катя, проснувшись утром, долго смотрела в окно и спросила:
— Куда пропали снегири, бабушка? Давно уже нет, а раньше каждое утро прилетали.
Накрахмаленная занавеска, яблоневая ветка, голая и унылая на унылом ветру. Взрослая девочка ждёт ответа.
Последний раз редактировалось Брат 15 июл 2007, 15:38, всего редактировалось 1 раз.
Брат
Администратор
Администратор
Сообщения: 8141
Зарегистрирован: 16 май 2006, 15:30
Пол: мужской
Откуда: Москва

Сообщение Брат »

 
ДЕСЯТЬ ДНЕЙ В СЧЁТ ОТПУСКА
Теперь, кажется, всё. Нет ещё салфетки. На каждую тарелочку сложить веером, очень красиво. Значит, так: бутылка коньяку по центру, бутерброды с красной икрой, ветчина, лимон тоненькими кружочками.
— Входи!
Вошёл. Развёл руками, обнял; чмокнул в щёку:
— Ну, ты даёшь! Такой пир закатила. Теперь я понимаю, почему не давала мне нести сумки, сама, сама... Боялась, что разносолы твои увижу, сюрприза не получится. Получился сюрприз. Ну что, начнём чревоугодничать?
Поезд покачивался, и хрустальные рюмки (она и рюмки прихватила из дома) легонько позванивали. За занавеской мельтешил совсем не интересный им мир — платформы, перелески, привокзальные «бистро», маковки высвеченных настоявшимся вечерним солнцем церквей.
— Неужели вырвались... — Ирина откинула назад голову, прислонилась к мягкой спинке. Коньяк расслабил её, ей было хорошо и спокойно. Вдруг она встрепенулась:
— Фотоаппарат! Олег, ты не забыл фотоаппарат? Муж кивнул на спортивную сумку под столом:
«Там, там, не волнуйся». Он молчал и смотрел в окно: мельтешит там, мельтешит чужая жизнь.
Вырвались... Ирину переполняли чувства, она уже не могла и не хотела справляться с ними.
— Думал ли ты, — начала она свои философские рассуждения, — думал ли ты, когда женился на мне, что пройдёт двадцать пять лет, и мы будем отмечать с тобой нашу серебряную свадьбу вот так — в двухместном купе по дороге в Сочи. И пить коньяк, и говорить друг другу нежные слова, и никто нам не будет нужен?
— Это какие такие нежные слова? — Олег смотрел на неё с лёгкой иронией, — что-то я не слышал сегодня от тебя нежных слов.
— Я тебя очень люблю, Олег, — Ирина провела рукой по его слегка седеющим волосам, — я благодарю Бога, что встретила тебя, и родила тебе сына, и прожила с тобой целых двадцать пять лет.
— Я тоже тебя люблю и тоже счастлив...
А потом она пошла мыть яблоки и несла их, вымытые, в пакете, пакет разорвался, и яблоки посыпались к ногам смотревшей в окно женщины. Женщина бросилась поднимать их и складывать обратно в пакет. А они — опять из пакета: рваный ведь. Обе хохотали. Как хорошо жить, как хорошо, когда тебя любят.
— Зайдите к нам на минуточку, — Ирине хотелось, чтобы кто-то видел, как они с Олегом счастливы. У нас событие, серебряная свадьба, вот вырвались в Сочи, взяли десять дней в счёт отпуска, решили позволить себе.
— Нет, нет, что вы, неудобно, — женщина смущённо замахала руками.
— Глупости! Мы попутчики, нам ещё ехать и ехать. Пора познакомиться. Я Ира, мужа Олегом зовут. А вас?
— Я Таня... Татьяна Николаевна, нет, просто Таня, -женщина была очень смущена. Ирина слегка подтолкнула Таню к купе:
— Олег, принимай гостью на нашей серебряной свадьбе! Прошу полную рюмку и — тост. Таня, пожелайте нам счастья.
— Я желаю вам счастья, — Татьяна сделала маленький глоток, смущённо протянула руку к лимончику. Она была напряжена, робела.
Ирине приятна была даже робость попутчицы. Рядом с ней она чувствовала себя этакой раскрепощённой, почти светской львицей, благополучной, обожаемой мужем, красивой. Она сделала перед поездкой стрижку, подкрасила волосы, на ней были светлые брюки и яркая жёлтая футболка. Жаль, что Татьяна не увидит её в вечернем платье, которое она, взяв деньги в долг, купила на Кузнецком мосту втайне от мужа. Чёрное, на узеньких бретельках, облегающее. Сверху она набросит воздушную, почти кисейную шаль... Это ещё один сюрприз Олегу. Когда они пойдут в ресторан официально отмечать свой юбилей, она его и наденет. Олег вежливо подливал Татьяне коньяк.
— Вы совсем не пьёте...
— Да я вообще не любительница.
Говорили о пустяках, смеялись. Потом выяснилось, что и Таня едет в их пансионат. Дали путёвку на работе, бесплатную, грех отказываться. Где работает? Бухгалтер в одной из торговых фирм. Попутчики. До места вместе.
Пока беседуют они тихонечко и потягивают коньяк, я расскажу вам, откуда знаю Ирину и её мужа Олега. В редакцию позвонила женщина и, путаясь, перескакивая с одного на другое, рыдая в трубку, чего-то требовала от меня, говорила о мести, о том, что просит написать обо всём, что с ней произошло. Она опозорит его на весь белый свет, она ему не простит... Кому? За что? И вообще при чём здесь я?
Потихоньку прояснилось. Я поняла, что меня просят, нет, не просят, требуют поучаствовать в семейной разборке. Отказываюсь.
Женщина говорит резкие слова в мой адрес, в адрес вообще всех журналистов, от которых нет никакого толку. Короткие гудки вместо вежливого «до свидания». Почему-то я запомнила её голос. Нервный, то высокий, то сходящий почти до хрипоты. Пронизанный злобой, некрасивый голос. Она говорила быстро, глотая слова, будто захлебываясь: «Опозорю, я его на весь свет опозорю...» Видимо, действительно хотелось на весь свет, если даже в редакцию позвонила. Все несчастливые семьи несчастливы по-своему — пришло на ум расхожее и привычное.
...Первый день Олег и Ирина, как дети, бегали по пансионату, осваивая всё новые и новые уголки. Посидели на веранде под густым плющом, попили кофе. Потом выбрали в саду одинокую лавочку, над которой плыл дурманящий запах магнолий, и Ирине показалось, что она от счастья растворяется в этом аромате. Потом пошли на пляж, и она брызгалась водой, а он сердился и грозил пальцем. Ирина без конца переодевалась. То наденет длинную пляжную юбку на пуговицах, то яркий летний костюм, то вдруг ей безумно захочется элегантности, и она явится перед Олегом в строгой белой блузке и чёрной юбке с глубоким разрезом. А тот «козырь на бретельках» берегла. Ещё не было случая. Пару раз на тенистых аллейках они встречались с Татьяной. Та прохаживалась с пожилой женщиной, видимо, соседкой по номеру.
— Давай пригласим к нам вечером Татьяну. Ей скучно, она одна. Да и вообще, мне кажется, она одинока. Пусть погреется у нашего огня, жалко, что ли...
— А мне кажется, нам лучше побыть вдвоём. Ещё два дня, и всё, кончится наша с тобой сказка. Опять будни, как не хочется обратно в Москву...
— Как два дня? Всего два дня? Олег, как быстро кончается всё хорошее.
— Да, быстро. И моя Иришка опять начнёт пилить меня за позднее возвращение домой, за то, что курю в постели, за то, что совсем не помогаю по хозяйству.
Нет-нет, она ничего такого и не помнит. Подумаешь, какие-то мелкие семейные неудовольствия. Теперь всё будет по-другому. Роскошные десять дней в Сочи вернули Ирину в молодость, когда она была беззаботной, лёгкой и не придавала значения таким пустякам, как немытые тарелки. Как много зависит от женщины. Вот захотела и Олег опять у её ног, не сводит с неё влюблённых глаз, предупредителен, заботлив. Эти десять дней тоже не прошли для него— бесследно. И он помолодел. Даже походка стала упругой, лёгкой, а глаза, давно она не помнит таких его глаз — лучистых, нетерпеливых, озорных.
— Сегодня вечером идём в ресторан! — объявила Ирина. «Вот сегодня-то я его удивлю...» — Иди, погуляй пока, зайдёшь за мной через час.
Она встала под холодную струю душа. Очень холодная, но что делать — придётся потерпеть. Холодная вода — её спасение. Она, как хлыстом, стегала себя струёй душа по ногам, животу, бёдрам. Потом направила струю на лицо, и сердце зашлось — так холодно. Теперь растереться, сделать маску, полежать минут десять совершенно расслабившись. Как хорошо, как отрадно предаваться этим милым женским заботам, дома нет времени, дома живёшь по непонятно кем написанному сценарию, думала, сын вырастет, легче будет, куда там: маленькие детки — маленькие бедки. Теперь вот сын в институте, и она там преподаёт. Учиться не хочет, ленится, контроль и контроль нужен, а она устала. Да и у Олега свой характер, не любит, когда она опекает сына, вырос, сам себе хозяин. А уж какой там хозяин — одно название. Она наносила на лицо тональный крем и молодела с каждой минутой. И — пела. Тихонько, умиротворённо, как поёт только счастливая женщина.
Вошёл Олег. Она увидела его в зеркале. С достоинством повернулась, грациозно подняла голову, протянула руку для поцелуя. Он коснулся губами запястья, потом отошёл на два шага, присвистнул:
— Ну, мать, ты даёшь! И как тебе удаётся не стареть рядом с таким обормотом, как я? А платье! Новое? В долг залезла? Накажу...
Их столик стоял у самого окна. Штора колыхалась от лёгкого ветра и время от времени открывала синеву морского лёгкого прибоя, шумевшего совсем рядом. Долго выбирали вино. Остановились на лёгком итальянском, как раз для вечера вдвоём, некрепкое, с тонким букетом. Пусть не кончается этот вечер, пусть радуется женщина своему выстраданному счастью. Жизнь научила её ценить неповторимость минут. Сначала, когда Олег предложил ей поехать в Сочи, взять десять дней в счёт отпуска, она с листочком бумаги принялась подсчитывать убытки. А Олег раскрутился как никогда. Если ехать, то в «СВ», если брать номер в пансионате, то люкс, да ещё гардероб обновить -кругленькая сумма. Сомневалась, отговаривала мужа, а он ей: «Глупая, один раз живём, надо устраивать себе праздники, надо уметь воспарить над бытом». Олег умница. Лучшего подарка к серебряной свадьбе нельзя было и придумать. Конечно, придётся потом слегка ужаться... Нет, нет, не думать о неприятном!
— Вина! Я ещё хочу вина! Танцевали.
— Вина, я ещё хочу вина!
Уже совсем в темноте они вышли из ресторана. Стройная женщина в чёрном, элегантном платье на узких бретельках, рядом с ней предупредительный мужчина, чуть седоватый, высокий. Красивая пара, сказал бы про них всякий встречный. Красивая пара.
Двадцать пять лет, прожитых вместе, не удалили их друг от друга, а научили друг друга ценить. Возраст не юношеская бижутерия. Возраст драгоценный камень, который при умелой огранке способен засверкать светом сдержанным и достойным. Ирина валилась с ног от усталости, от выпитого вина, от чувств, переполнявших душу.
— Ты спи, — сказал ей Олег, когда они вернулись в номер, — а я пойду покурю на улице.
И она заснула. А среди ночи вдруг проснулась от какого-то тревожного толчка. Так бывает: вроде ничего не беспокоит, но сердце опытный вещун, у него свои глаголы. Где Олег? Встала. Набросила халатик, вышла в чёрную духоту южной смоляной ночи. Совсем недалеко увидела одинокий огонёк от сигареты. Олег! Сейчас подкрадусь и зацелую, единственного, неповторимого, любимого... Сняла босоножки, на цыпочках обошла скамейку справа и встала под кустом магнолии, затаившись и улыбаясь. И тут поняла, что ошиблась. На лавочке сидели двое, мужчина и женщина. Мужчина курил, а женщина всхлипывала и говорила:
— Я не могу больше, это пытка, понимаешь... Зачем ты затеял всё это, сколько ещё ты будешь притворяться и морочить ей голову? Пора что-то решать.
«У каждого своё», — подумала Ирина и хотела было незаметно уйти.
— Ты потерпи, потерпи, солнышко моё ненаглядное. Ты же знаешь, как я люблю тебя, и мы будем вместе, вот увидишь. Но не сейчас. У нас юбилей, серебряная свадьба, не могу же я сказать ей об этом сейчас. Это жестоко, Таня, согласись, это жестоко.
Это был голос Олега. Первые несколько секунд Ирина почувствовала, что у неё поплыла под ногами земля. Но потом она впилась глазами в черноту, обратилась в слух, боясь упустить хотя бы слово:
— Жестоко? А не жестоко покупать мне билет в соседнее купе, привозить меня сюда, чтобы я каждый день видела твою сияющую счастьем жену, не жестоко дарить мне короткие поспешные встречи, ночью, на сыром песке, пока она спит в люксе.
— Потерпи. Это последняя её радость. Вернёмся, я ей всё скажу. Я сам измучился. Ты же умница, Танечка, потерпи.
— Я люблю тебя, Олег. И готова терпеть, сколько скажешь.
— Вот и хорошо, я тоже тебя люблю. И совсем скоро мы будем вместе, и никто нас никогда не разлучит. Я пойду, я уже и так задержался...
Она опередила его. Она успела. Легла, отвернувшись к стене, и затаилась. Он долго плескался в ванной, потом тихонечко, боясь разбудить её, лёг рядом. И мгновенно заснул.
Утром Ирина знала, что сделает. Ночь хоть и короткая, потому что летняя, а идёт в ней, видимо, час за два, если успела Ирина несколько раз проиграть пластинку их неповторимого свадебного путешествия. И вот ведь удивительно: у неё не было слёз. Сухими, воспалёнными глазами смотрела она в чёрный потолок, пока смутно не прорисовалось в нём едва заметное пятно абажура. Потом пятно стало рельефным, потом во всей своей красе предстал красавец — абажур их роскошного семейного люкса, зелёный, бархатистый, не утомляющий взора.
Ирина встала, боясь, что Олег проснётся раньше, и она не выдержит. Ушла на море, но и тут сжималось от страха сердце: вдруг встретит Татьяну. Обошлось. Олег стоял на балконе и беспокойно всматривался в садовую аллею.
— Куда ты пропала? К завтраку опоздаем!
— Иди, я догоню тебя! — хотела сказать весело, а получилось вызывающе громко, почти визгливо.
Да, она знала, что сделает. Она наденет своё вечернее платье. Плевать, что утро, что она будет выглядеть в нём нелепо. Нелепее, чем выглядела она рядом с мужем, который в соседнем купе разместил свою любовницу, ей уже не выглядеть. Она уйдёт красиво и избавит его от ожидания подходящего момента. Со своей серебряной свадьбы она проводит его к свадьбе новой, жизнь раскручивается стремительно: «Олег, лови момент!» Она ненавидела его, она хотела его растоптать, разметать по клочкам, но она знала, что сделает.
Завтрак был в разгаре, когда Ирина вошла в ресторан в своём чёрном, на бретельках, платье. Глянула в попавшееся на пути зеркало. Маска. Маска вместо лица. Некрасивая, неживая. «Старая, какая я старая...» Она сама испугалась себя. Села. Олег напрягся, увидев её в «козырном» наряде: — Ты что, обалдела?
— Гулять так гулять. Закажи мне коньяк. Если можно, такой, какой мы пили в поезде, помнишь?
Официант принёс коньяк. Она налила себе в большой бокал для сока, пригубила.
— Я хочу сказать тост.
Олег почувствовал недоброе:
— Прекрати истерику.
Она встала и через весь зал, с бокалом, направилась к столику Тани. Та сидела спиной к ней, намазывала масло на кусок хлеба, мирно беседуя с соседкой.
— Ты пила коньяк за наше семейное счастье, — громко сказала Ирина, и Таня вздрогнула, повернула к ней бледное лицо. — Теперь я хочу выпить за твоё счастье, — она хотела продолжить заготовленную ночью фразу, красивую, витиеватую, но комок ненависти перекрыл гортань, и она зашипела, она испугалась своего голоса:
— Подавись, — и выплеснула коньяк в лицо сопернице.
Что было потом — не знает. Убежала, с трудом удерживаясь на высоких каблуках. Побросала вещи в чемодан, выбежала на улицу. Только в самолёте пришла в себя, выпила предложенный стюардессой кофе.
Вскоре после этого и позвонила:
— Я опозорю его на весь белый свет...
Жажда мести давала силы. Она взяла на себя организацию развода, она позвонила шефу Олега и открыла ему глаза на «положительного» подчиненного. Она выложила сыну в подробностях всю историю их короткого отпуска и заявила: «У тебя больше нет отца, он умер и для тебя, и для меня». Сын обнял её, а она всё никак не могла заплакать. Прошло месяца два, и Ирина устала от мести, ей захотелось сочувствия, и она стала искать его среди близких. Да разве нашла? Судить-то мы мастера. «Эх, не надо было тебе ломать дров, ушла бы потихонечку». «Эх, не надо тебе было посвящать в ваши дела сына». Эх и эх, сколько всяких «эх» на её измотанную, сломавшуюся в ненависти душу. Однажды ей очень захотелось позвонить Олегу и попросить его о встрече. Нет-нет, она ни на что не претендовала, но пусть он расскажет ей, как он умудрился поселить в своём сердце двух женщин, как смог так искусно скрывать, от неё свои чувства к Тане. Ведь она ни разу не почувствовала тревоги. Только тогда, когда проснулась среди ночи и пошла искать его. Не позвонила. Да и знала: никогда не позвонит. А ещё ей было... стыдно вспоминать тот свой «маскарад» в ресторане, она пряталась от воспоминаний, но они настигали её и мучили. Тогда-то она позвонила мне второй раз и попросила о встрече. Я вспомнила её нервный, взвинченный голос, упрёки. — Приходите.
Мы просидели с ней два часа на кожаном диване в коридоре. Она говорила сначала торопливо, но потом успокоилась. Я слушала и удивлялась тому, что давно заметила. Нам легче говорить с чужими. Чужие не знают нас хорошо, и нам можно причёсывать свои поступки, оправдывать себя. Вот и Ирина. Она прожила с Олегом много лет, а не разобралась. Да, говорила она, он оказался скрытным, хитрым. Какая подлость... Но она сильная, она перенесёт. И вдруг вздохнула, посмотрела на меня печальными искренними глазами:
— Может, мне в церковь сходить? Говорят, помогает...
А через три дня опять позвонила:
— Ходила. С батюшкой говорила. А он мне: «Прости его!» Я должна простить Олега, как вам это нравится! Он предал меня, он всадил мне нож в самое сердце, и я же должна его простить! Ничего не понимаю... Разве можно простить измену?
— Простить можно всё. Только вот не все это могут...
Она не звонила очень долго. А я вспоминала её часто, жалела, что не взяла номер телефона, и как же обрадовалась, когда услышала:
— Это Ирина. Помните, та самая, история с отпуском в Сочи? Можно приду? Потерпите меня ещё немного...
И опять мы сидим на редакционном кожаном диване и опять никуда не спешим. Разве можно спешить, если сидящий перед тобой человек говорит очень важные выстраданные слова:
— Я опять пришла к батюшке за утешением. А он своё, утешать не буду, а вот настроить душу на прощение помогу. А я опять ему: «Не прощу, не смогу простить». А он своё: «Трудись — и сможешь, а без труда разве можно добиться в жизни чего-нибудь путного?» Как на работу ходила в храм. Сын заволновался: «Мать, как бы тебе не перемолиться». А потом вдруг говорит: «Смотрю на тебя и не узнаю, ты или не ты. Какая-то светлая, ты, мать, стала». А я сама чувствую, внутри посветлело. Икона есть — «Утоли моя печали». Я перед ней встану, молиться не умею, так стою. А оно — отпускает... А ещё «Умягчение злых сердец» купила, небольшую, на картонке, а какая разница. Прошу умягчить моё сердце, уж очень ожесточилось оно после той истории. А потом как завеса открылась: столько увидела в своей душе, Олегу со мной не сахар жилось, не от хорошей жизни на молодую засмотрелся. И я решила, будь что будет. Позвонила. Таня взяла трубку. Я говорю, это Ирина, ты меня прости за всё. И Олегу передай, что прошу у него прощения. И так легко стало! Какое это удивительное чувство — чистая совесть. Нам бы эти праздники каждый день праздновать, а мы из них событие делаем. Вроде как подвиг — человека простить. А это наша обязанность перед Богом.
Я много думала об этой чужой мне семье. Говорят, от добра добра не ищут. Только, случается, опровергает жизнь народную мудрость. Бывает, как раз от добра-то и уходят. К недобру. К неустроенности. К чему-то новенькому, от привычного и надоевшего. Только и новенькое приедается быстро и тоже становится привычным. И тогда уже, случается часто, опять возвращаются к добру. Побитые, устыжённые, вкусившие радостей сладкого чужого пирога, который всегда по-перву слаще, чем собственный. Как оно повернётся у Ирины и Олега? Не сбросить со счетов прожитых вместе лет, может, одумается, может быть, закрыв от стыда лицо, придёт к ней однажды и скажет: «Прости». А может, именно судьбу свою нашёл на старости лет, и такое бывает, и такое случается. Очень хотелось хеппи-энда и очень хотелось утешения для Ирины, награды за её желание простить, за её усилия переступить через собственную гордыню. А она недавно взяла и пришла. С букетиком ландышей.
— Это не от старушки у метро, а с дачи. Ландышей этим летом... Сын закончил институт и подумывает жениться. Девочка хорошая, скромная, чего ещё ему искать. В отпуск она хочет съездить на Валаам, там, говорят, очень благодатно.
Об Олеге ни слова. Пришлось спросить.
— Уж и не знаю, что сказать. Вот уже второй месяц живёт у нас на даче. Картошку посадил, клумбу сделал. Видимо, не сложилось у него с Татьяной, а может, поссорились, отсиживается. Я приезжаю, он в лес уходит или в комнате закрывается. Неловко ему со мной встречаться. Захочет поговорить, я с радостью, а сама неволить его не буду.
Брат
Администратор
Администратор
Сообщения: 8141
Зарегистрирован: 16 май 2006, 15:30
Пол: мужской
Откуда: Москва

Сообщение Брат »

 
ТРИ КРАСНЫЕ РОЗЫ В ТОНКОМ ХРУСТАЛЕ

Давно уже, года три назад, не меньше, я увидела эту женщину впервые, выхватила взглядом из группы прихожан ближайшего к моему дому храма. Она выделялась среди них: высокая, с прямой спиной, в строгом чёрном платье. Напоминала то ли дрессировщицу, то ли оперную певицу. Женщина стояла, как натянутая струна, устремив взор к алтарю. Старушки поблизости тоже стали на неё посматривать.
Я не сразу заметила в руках у женщины большой пластиковый пакет в чёрно-золотую полоску. Пакет был, видимо, тяжёлый, и женщина поставила его у ног.
К концу службы она стала тихонько, стараясь не шуршать бумагой, вытаскивать из пакета какой-то предмет. Заметив мой взгляд, она попросила:
— Помогите, пожалуйста. Никак не справлюсь.
Она сказала это, будто извиняясь, сердечно, просто. Мы стали вместе разворачивать бумагу. В ней оказалась ваза. Да, да, большая, тонкого хрусталя ваза, вся какая-то воздушная, искрящаяся.
— Я хочу подарить её храму, — шепнула она. — Но не официально, а незаметно. Посоветуйте, как...
— Поставьте, и всё, куда вам хочется. Кому какое дело.
— Я тогда к этой иконе поставлю, «Споручница грешных». Я её давно искала, и мне подсказали, что есть она в этом храме.
— Жаль, цветов нет, — вздохнула я, — без цветов у иконы...
— Я принесу, я куплю. Хотела сразу, да тяжёлая сумка, неудобно. А вы, может, пока водички нальёте?
Конечно, я сходила за водой. Налила в вазу два больших ковшика. А тут и она вернулась с тремя прекрасными розами на высоких крепких ножках. Розы были красные. Женщина бережно поставила их в воду, чуть-чуть отступила, посмотрела, будто оценивая работу, и только потом подняла глаза к иконе, перекрестилась.
— Вот так, хорошо, — сказала тихо. Вышли из храма вместе.
— Вам в какую сторону? — спросила она.
— Недалеко, за рощу.
— Жаль, мне в другую.
— Я могу проводить вас. Как раз сегодня никуда не
спешу.
— Проводите. И, правда, грех домой торопиться, такой чудесный, такой несуетный вечер.
Несуетный вечер. Мне очень понравились её слова. Их мало, несуетных вечеров, в нашей жизни. Как правило, вечера оказываются без вины виноватыми в наших абы как прожитых днях. Мы накапливаем к вечеру безалаберность своих и чужих поступков, огрехи дня, усталость, раздражительность, неоплаченные ближними счета и превращаем вечера в судорожное латание дыр, в торопливую подготовку к марафону дня грядущего. Но бывают, бывают особые вечера. Они запоминаются, потому что их немного. Они как особой раскраски камушки в ожерелье. Куда-то уходит многозаботливость, остро обнажается смысл нашей маленькой жизни, которой мы живём взахлёб, торопим и подгоняем. Время величественно опускается над нами и дарит нам великодушно мудрость. Ненадолго, всего-то на один вечер, но как он хорош именно этим!
Тот вечер таким и был. Я не спешила, и душа мгновенно настроилась на редкую, высокую ноту, на мелодию чужой жизни. Обычно так: до себя бы. Сегодня: как интересны, как удивительны люди. Мне показалось, что и женщина переживала нечто подобное. Не торопилась и пила по глотку эту неспешность, радовалась каждому медленному шагу по притихшей к вечеру небольшой роще у старой церкви.
— Меня зовут Анфиса. Бабушка настояла, чтобы родители назвали меня именно так в память о её сестре, уехавшей из России в Аргентину. Всю жизнь рвалась обратно — не пускали, так и умерла на чужбине. — Анфиса — это ведь с греческого «цветущая». Бабушка будто знала, что Господь наградит вас красотой. Анфиса улыбнулась. Так улыбаются люди, привыкшие слышать в свой адрес похвалу. Жизнь её мужа, наверное, спокойной не назовёшь. Я сказала ей об этом, она вскинула на меня свои печальные глаза: — Я живу одна и никогда не была замужем... Удивительно. Она не производила впечатления одинокой женщины. Таинственной — да, но только не одинокой. Видимо, моё удивление не осталось незамеченным. Анфиса, она и отчество назвала — Сергеевна, ещё раз грустно улыбнулась.
— Сегодня у меня особый день. Единственный раз в году, когда я позволяю себе говорить о человеке, которого люблю. Вернее, думать о нём с утра до вечера: говорить-то особенно не с кем. А сегодня... Можно я вам про него расскажу?
— Расскажите. Я буду слушать и попробую понять. Анфиса Сергеевна долго молчала. Мы медленно брели по роще, думая о своём.
— Когда я была молодая, то переживала, что у меня нет детей. Теперь вот смотрю на современных мам и не перестаю ими восхищаться — сколько терпения, сил, здоровья надо, чтобы вырастить ребёнка. А ведь у многих не по одному. Как непросто, — Анфиса вздохнула. Она будто раздумывала, не решалась начать разговор о главном. И вдруг сказала тихо, почти буднично:
— А у меня тоже есть ребёнок. Его зовут Георг, он латыш, но говорит по-русски свободно. — И заторопилась, — он очень славный, глаза голубые, весёлый и очень умненький. Уже в пятом классе.
Она стала говорить быстро, будто села на любимого конька. Впрочем, каждая мать всегда с удовольствием рассказывает о своём ребёнке. Вот и Анфиса, наверное, родила поздно, да ещё без мужа, ведь сказала же, что замужем не была.
— Он не мой. Это сын человека, которого я люблю.
Теперь уже мы заговорили о главном.
Как-то раз — ей было тогда восемнадцать лет -родители, оба врачи, пригласили на семейное торжество коллег. Среди них был молодой хирург, только после института. Он увидел Анфису и уже через неделю просил её руки. Родители были не против, но сказали, что решать она должна сама, не маленькая. Анфисе Олег нравился: умён, начитан, хорошо воспитан и старше её на десять лет. Анфису закружила первая любовь. Но скоро Олег уехал на год в загранкомандировку — заработать денег для будущей семейной жизни, и Анфиса через неделю уже успокоилась. «Я не люблю его, я, оказывается, его не люблю...» Да, она ждала любви необыкновенной, знала, бывает так: без любимого человека задыхаются, жизнь скучна, если его нет рядом, а она — она ходила в бассейн, ездила на пикники с приятелями, а ещё сидела за учебниками, готовилась поступать в иняз.
Экзамены в институт Анфиса сдала блестяще. А когда Олег позвонил, поздравил, назвал «моя умница», сказал, что скучает, она решила: пора ему узнать правду.
— Я не буду твоей женой. Я не люблю тебя, Олег.
Кто не ждёт любви в юности? И она ждала. Ждала и прекрасно понимала, что не останется одна, много ещё «Олегов» предложат ей руку и сердце, и она выберет своего, единственного... На курсе Анфиса считалась самой красивой девушкой. Её расположения добивались многие, но она ещё со школы привыкла ловить восторженные взгляды молодых людей.
Со временем, пережив период свадеб своих подруг, она вступила в пору их разводов, так и не создав собственной семьи. Особенно горевали родители: их единственная дочь, красавица, умница и — одна. А нескладные, невзрачные и недалёкие её подруги -все при мужьях, катают коляски в скверах. Анфиса не страдала, понимала, что проблемы, как таковой, не существует, стоит ей только захотеть... Но вот — не хотела. Вернее, хотела. Любви. Той самой, необыкновенной, о которой мечтала девочкой в старших классах.
А годы, они бегут себе под горочку и бегут. И Анфисины бежали. Сначала умер отец, так и не дождавшись внуков, потом угасла не перенесшая утраты мама. Одиночество навалилось сразу. И тогда Анфиса решилась. Она уже работала в большом проектном институте переводчицей французского, много ездила. «У вас прекрасные внешние данные...» — любил повторять ей начальник и охотно отправлял в самые ответственные поездки. Она сопровождала иностранные делегации, переводила на деловых встречах, шеф несколько раз брал её с собой во Францию, но ни разу, надо отдать ему должное, не претендовал на близость — был стар и мудр, понимал, что роль карманной переводчицы не для Анфисы. Но зато остальные... Она хорошо изучила сценарий каждой своей командировки. Когда она переводила, то невольно наталкивалась на особый, «специфический», мужской взгляд. Было в нём откровенное рассматривание красивой женщины, приценивание к ней. Потом, как водится, незатейливый комплимент. Звонок в номер. Сейчас он пригласит её в театр, потом в ресторан поужинать.
— Не сочтите за дерзость, но сегодня премьера, мне оставили два билета.
— Простите, мой вечер занят...
— Но мог бы я надеяться...
Набор дежурных фраз. Анфисе было скучно слушать их, и она научилась вежливо отказывать. А тут не отказала. Человек этот уже несколько раз приезжал к ним в институт из Парижа. Был он русский, эмигрант в третьем поколении, предприимчив, богат. Он тоже начал с того, что пригласил её поужинать. Она надела своё чёрное бархатное платье, ниточку жемчуга. Подошла к зеркалу, на неё смотрело красивое лицо решившейся на всё женщины. Он довезёт меня до дома. Я приглашу его на чашечку кофе... Нет, не пригласишь. В глазах женщины, в которые она пытливо всматривалась, не читалось волнения. Приглашу!
Он вошёл в квартиру и уже в прихожей, помогая ей снять плащ, задержал руку на её плече. Она не отстранилась...
Утром она проводила его до двери, подставила щёку для поцелуя. Помахала с балкона... Всё. Больше он сюда не приходил. Она научилась ограждать себя от поклонников, оградила и на этот раз. Наверное, тот респектабельный мужчина был женат, она и не претендовала на него, просто хотела проверить себя, понять, смогла бы она отступиться от мечты о большом, настоящем чувстве. Оказалось — нет. А раз так, зачем стремиться к тому, к чему нет желания? Должна ли она кому-нибудь, спросит с неё кто-нибудь за то, что не захотела размениваться?
Мы бродили по одной и той же тропинке. Доходили до крайней берёзки и, не сговариваясь, поворачивали обратно. На другом её конце был небольшой прудик, за которым рвалась к небу маленькая церковная колокольня. Получалось — церковь была то впереди нас, то оставалась за спиной, так и ходили.
Она поехала отдыхать на Рижское взморье, знакомые дали адрес в Юрмале: можно поселиться недорого. Жила, наслаждалась покоем, дышала особенным балтийским воздухом, пила кофе в маленьком ресторанчике на берегу.
Он сел за столик напротив, седой человек с утомлённым бледным лицом в спортивном тёмно-синем костюме, белых кроссовках. Она вдруг почувствовала к нему жалость. Он жадно выпил стакан минеральной воды, откинулся на спинку стула, тяжело вздохнул.
— Вам плохо? — она участливо поднялась навстречу.
— Сердце прихватило, — сказал он глухим голосом.
— Я сейчас, у меня с собой валидол, — Анфиса открыла сумочку, щёлкнула замком косметички.
Мужчина послушно взял из её рук таблетку. Она вернулась за свой столик, а он сидел, отвернувшись к морю, молчал. Потом подошёл к стойке, купил коробку конфет:
— Это вам за моё спасение. Очень вам благодарен, отпустило. Можно мне присесть с вами?
Они стали говорить о капризной погоде, о том, что отдыхающих здесь стало совсем мало. Оказалось, Петер художник, всю жизнь прожил в Юрмале, у них с женой маленький сын, Георг. Поздний ребёнок — детей долго не было.
— У меня замечательная жена, она работает в библиотеке. Георга обожает, да и как его можно не обожать, — он полез в карман, открыл бумажник. -Посмотрите, это наше солнышко, — с маленькой фотокарточки смотрел озорной мальчик с пухлыми губами, очень похожий на отца.
— Папин сын.
— Правда? Вы в самом деле считаете, что он похож на меня? — Петер обрадовался, благодарно посмотрел на Анфису.
— А у меня нет детей, — вздохнула она.
— Не теряйте надежду, у жены тоже долго не было. Я её столько по врачам возил, помогло. В Москве есть профессор, хотите, дадим адрес, может, вам с мужем повезёт.
— У меня и мужа никакого нет...
Петер недоверчиво посмотрел на Анфису:
— Такая красивая и одна. Непорядок это... Анфиса засмеялась:
— Была красивая, а теперь женщина пожилого возраста, и детей заводить уже поздно.
— Никогда не поздно, — Петер строго на неё посмотрел. — Знаете, что, я вас со своей женой познакомлю. Она вам понравится, будете вместе на море ходить. А то, что вы одна...
Анфиса легко согласилась. Этот человек удивительно располагал к себе. Он совсем не претендовал на флирт с ней, был прост и искренен.
Они ещё посидели, выпили по чашечке кофе. А наутро прибежал Георг и сказал, что тётю Анфису родители вечером приглашают в гости. Это был чудный вечер. Анна, жена Петера, оказалась полненькой, весёлой хохотушкой. Приняла Анфису как родную. Подкладывала лакомые кусочки, меняла тарелки, тут же показывала альбом с фотокарточками, просила Георга спеть, а мужа поиграть на гитаре. В этой весёлой суматохе чувствовалось, что люди живут счастливо и очень бережно друг к другу относятся. Всё было обыкновенно и славно в этом новом для Анфисы семействе. Она совсем не смущалась, была весела, разговорчива, оставила свой московский телефон, адрес:
— Милости прошу, буду очень рада.
Совсем стемнело, когда Петер пошёл её провожать. Луна поднялась высоко над морем, лёгкий ветерок шелестел листьями деревьев, было прохладно. Они уже отошли недалеко, их догнала Анна.
— Анфиса, возьмите мой плащ. Берите, берите, а то ещё простудитесь. Петер потом заберёт.
Новая дружба крепла день ото дня. Теперь уже Анфиса пригласила их к себе в маленькую мансарду на втором этаже. Хозяева уехали к детям в Ригу, и Анфиса командовала «парадом»: накрывала на стол, пекла блинчики.
Анфисе очень нравилась Анна — своей открытостью, простотой. Немолодая уже женщина, а как девочка чистая, доверчиво смотрящая в завтрашний день. И, конечно, нравился Петер. Выглядел он человеком надёжным. Анфиса была уверена, что Анне с ним очень спокойно. Каменная стена, за которой не надо мельтешить и о чём-то волноваться. А ещё подумала: «Вот такого бы мужа она не оттолкнула, с таким бы жила счастливо». Мысль эта была лёгкой, необременительной. Сначала... Потом ей понравилось об этом думать и представлять Петера в роли мужа. Вскоре поняла: влюбилась. А чуть позже почувствовала другое: Петер тоже неравнодушен к ней. Она приняла это как должное, но тут и испугалась, и обрадовалась.
Что было потом? Что всегда бывает. Ловили взгляд друг друга незаметно от вечно щебетавшей Анны, ждали с нетерпением той самой радостной минуточки, когда Петер отправится провожать Анфису. Шли рядом, как по минному полю. Казалось, чуть оступятся, и будет взрыв. Он сметёт всё вокруг, он закружит их в своём вихре, и они полетят, пропадут под тяжёлыми обломками. Прощались наспех.
...Она вошла в прохладную морскую волну, позволила ей накрыть себя. Плыла медленно навстречу восходящему бледному солнечному диску. Был ранний час, пустынный пляж затих в утренней дрёме. Заплыла далеко, а когда повернула, увидела на пляже одиноко стоящую фигуру. Петер. Высокий, в спортивном костюме. Стоял, глядя в море, ждал её. Анфиса поняла, что силы покидают её. Вышла на берег на слабеющих ногах, попыталась удивлённо улыбнуться:
— Доброе утро! Что-нибудь случилось? Почему ты здесь в такую рань? Он молчал и, не отрываясь, смотрел на неё.
— Петер, что-нибудь случилось? Подошла, набросила халат на мокрое тело.
— Петер...
И — бросилась к нему в объятия. Она не могла, не хотела больше откладывать счастливую минуту... Он целовал её мокрые волосы и шептал прекрасные слова.
Они вернулись с пляжа, когда Анфисины хозяева ещё спали. Не смотря друг другу в глаза, остановились у калитки.
— Я на рынок. Анна просила купить овощей и сыр. Она забралась под одеяло, её бил озноб. И вместе с тем сердце радостно, мучительно и радостно, стучало в груди. Она любит этого самого лучшего на свете человека. Она готова с ним на всё. Она ещё успела бы нарожать ему детей, она была бы кроткой, ласковой, она одарила бы его такой немыслимой, такой великой любовью, о существовании которой он даже не подозревает. Вечером прибежал Георг.
— Мама с папой зовут ужинать. Рыбаки принесли свежей рыбы. Мама просила передать так: «Одна нога здесь, другая там».
Как она переступит порог их дома? Как сделает вид, что ничего не произошло? Переступила порог. И поздоровалась. И в глаза Анне посмотрела. А Анна воскликнула:
— Анфиса, ты бледная сегодня какая-то. Нездоровится? — и тут же громко, — Петер! Принеси-ка градусник, кажется мне, наша Анфиса перекупалась.
Петер вышел на веранду, протянул Анфисе градусник. Ток пробежал от её руки к его, или от его к её, где уж было разобраться. Но нашла в себе силы, отшутилась:
— Я здорова, Анна, не придумывай, не забивай Петеру голову пустяками.
Вечером он довел её до калитки, шепнул:
— Я приду к тебе, когда все заснут. Я тихо, хозяева не услышат, а Анне скажу, что пойду спать в сад.
Она промолчала, только едва заметно кивнула. У неё было часа три до встречи. Раскрыла окно, впустила в комнату дивный аромат ночных фиалок. Села, поджав ноги на кушетку, и... заплакала. Плакала долго, потоки слёз текли по щекам. Она не вытирала их, сидела, устремив взгляд в окно, к темнеющей в саду яблоневой ветке.
Сквозь сердечную сумятицу, трепет, страх, счастье, муку пробралась к сознанию жестокая в своей реальности мысль: сегодня она с ним... попрощается. Таких вечеров, каких могло быть много, не будет, будет только один, вернее, одна сегодняшняя ночь. От неё невозможно отказаться, но она единственная, последняя. Потому что иначе всё тайное скоро станет явным, нельзя укрыться от чужих глаз, от Анниных. И тогда всё — она никогда не сможет приехать сюда, видеть его, а значит, жить. А если он приедет к тебе в Москву? Там так легко, так хорошо можно затеряться. Лукавая мысль быстренько пришла на помощь — не торопись, не рви. Тебе же хорошо с ним, разве не заслужила ты за свою жизнь хоть кусочек счастья? Нет, сказала она себе, увести его от жены она не сможет. Анна любит его, Георг их счастье. Как посмеет она разрушить семью? Не посмеет. Ей никогда не простится это, и она не обретёт счастья на обломках чужого счастья. Петер просто увлёкся ею. Она красивая, она, как вирус в здоровом организме, отболит, отлихорадит. А потом Петер ужаснётся: зачем сделал несчастными дорогих ему людей? А встречаться тайком — эту муку не выдержит она. Сгорит от боли и унижения, не вынесет постыдную ношу. Она скажет ему сегодня обо всём.
Петер вошёл так бесшумно, что она вздрогнула. Он обнял её, почувствовал слёзы на щеках, стал утешать. Она расплакалась ещё горше, а он тихонько гладил её плечи, молчал. И вдруг слёзы враз просохли:
— Петер, уходи. Уходи к жене и никогда, слышишь, никогда не оставляй её даже ради самой красивой на свете женщины. Будь самым лучшим в мире мужем и самым лучшим в мире отцом, а я, я буду любить тебя именно за это. Я хотела бы быть рядом всегда, я ждала тебя всю жизнь, но дождалась поздно. Ничего нельзя изменить. Сохранить тебя я могу только так: глубоко в сердце спрятать все мысли о тебе, запретить вспоминать самое светлое в моей жизни утро на морском берегу. Прости, я не буду твоей любовницей, я разрушу себя этим. И знай ещё: я люблю тебя, и твоего сына, и твою жену, потому что они твоя родня, твоя плоть и кровь, твоё продолжение и твоя сущность, их не отделить от тебя. Давай спасаться от обрушившейся на нас страсти самым верным способом: отсечём себя друг от друга. И таким образом друг для друга сохранимся. Я буду приезжать, мы будем видеться, пить чай на веранде, радоваться, что растёт ваш сын, что Анна здорова и весела. Я смогу сделать так, этого мне будет довольно. Он не перебивал её. Смотрел в ночной сад.
— Я люблю тебя, — выдохнула Анфиса. — Я хотела бы быть матерью твоим сыновьям...
Он обнял её очень сильно, до боли. Ничего не сказал. Ушёл. Она слышала, как хрустнула задетая им в саду ветка, и шаги слышала. Шаги уходящего от неё любимого человека.
...Мы стояли лицом к церкви. Анфиса Сергеевна, всё время торопливо говорившая, замолчала.
— И всё? — спросила я. — На этом всё закончилось?
— С этого всё началось, — улыбнулась она. — Наверное, я изобрела какую-то новую форму любви. Разве можно всё время думать о запретном плоде? Я сделала его... незапретным. Я бываю в Юрмале каждый год, и лучших друзей, чем Анна с Петером, у меня нет. С Георгом — так просто распрекрасные отношения. Его даже отпускали в прошлом году ко мне на каникулы. Мы уж тут с ним зря времени не теряли. А Петер-Петер успокоился. Он любит Анну, я всегда это знала. Его тогда просто слегка «зашкалило». Если бы мы не остановились, быть беде...
Красивая женщина смотрела на меня и смущенно улыбалась. Женщина, которая могла только бровью повести и завоевать любого мужчину. А она всю жизнь ждала настоящего. Но, дождавшись, отсекла от себя ради того, чтобы это настоящее сохранить.
— Да, теперь я знаю, что есть любовь. Она пришла ко мне, она опалила мне сердце. Я пережила то, что многим неведомо, они не подозревают, что такое есть.
Любовь даётся как талант. Иногда как крест. Ей далась, как испытание, она выдержала его, не разменяла, не разменялась. Не каждая женщина способна на такой шаг. Она и любимого человека сберегла от постыдного размена. Сберегла жену его от боли, сына от унижения. Какая умница.
— Нет, когда я вернулась в Москву, воспоминание о той единственной встрече на пляже жгло стыдом.
Никто ничего не узнал, но совесть-то, от неё не утаишь. Вот и стала ходить в церковь, молиться перед «Споручницей грешных». В вашем храме такая чудная икона, захотелось в день рождения Петера сделать подарок — вазу. Вот и цветы поставила. Раз в году я могу себе позволить думать о нём, сколько хочу, а сегодня вот ещё и поговорить. Утомила вас, простите.
Она не утомила меня. Она преподала мне урок, открыв в бездонной человеческой душе новые удивительные грани. Разные есть любовные истории. А эту и любовной-то не назовёшь. В ней грех и чистота, восторг и раскаяние. В ней прекрасная жизнь, не измельчившаяся от угрызений совести. В ней мудрость. В заполош-ности жизненных коллизий так часто нам не хватает именно её. Взять — это наше право. Отдать — обязанность. Анфиса Сергеевна сделала обязанность правом, а право обязанностью. Она приняла любовь, как дар, и бережно понесла её по жизни, боясь потерять. Красивая женщина. Она стала ещё красивее. И здесь, стоя перед потемневшей уже в сумерках церковью в белом кружевном шарфике, с печальными глазами и смущённой улыбкой, она утверждала собой ту редкую красоту, которая высвечивается из самой душевной сути.
Мы расстались, а когда встретились вновь, я почувствовала некую настороженность. Так бывает, когда человек вдруг приоткроет по настроению своё сердце, а потом пожалеет об этом: не надо было, что это я разговорился.... Не стала досаждать. Мы по-прежнему встречаемся глазами и улыбаемся как старые знакомые, но идём после службы в разные стороны. Мне через рощу, ей в сторону пруда. Но в ту ночь я долго не могла уснуть, всё думала о великой и непостижимой силе, которая зовётся любовью, о глубоком смысле этого слова, который открывается немногим.
Наутро пошла в храм. Хотелось поменять воду в вазе. Большая, тонкого хрусталя, она стояла перед иконой «Споручница грешных». В ней три алые розы на высоких ножках. Розы уже слегка подвяли и чуть опустили головки. Они были трогательными, будто три любящих человека, склонившихся друг к другу. Где-то там, далеко, на Рижском взморье, живут три человека и не знают, как сильно любит их удивительная женщина Анфиса.
Я подлила в вазу водички. Может, розы ещё немного постоят.

Последние 3 оченрка - из книги "Где живут счастливые?". Яхрома, 2006.
Ответить

Вернуться в «Творчество»